116 
Козлов, ищуще глядя на Баринцова, стал теребить пальцами линейку, прижав ее к грузному телу.
Баринцов быстро отошел от него и громко объявил от подоконника, взяв в руки воображаемый микрофон, увидев, что Журба и Швырин вошли в зал:
– Я вот с чего тащусь – как у нас бичи стали жить… Уходят хрен знает куда. На смене – бардак. Дедушек уже ни в хрен не ставят. Месить их никто не месит. Мы в свое время огребали дай боже – вот Мальцев и Петрян помнят, но потом и кулаки ободрали об салабонские морды – зато порядок был. А теперь шнурье вонючее очень добренькое стало, уж очень скоро все забыли, да что там – сами уже стали огребать от салабонов. Чести никакой, гниль… Ты, Джикия, забыл, как тебя месили? Про Ланга я не говорю – проститут, а не боевой шнур, только воротничок расстегнуть и перед старшиной пройтись, и всё!
Баринцов празднично светился, будто осуществляя какой-то торжественный религиозный ритуал, – косился на сонно ухмыляющегося Петренко.
Шнурки сидели красные и злые. Салабоны старались заниматься делом. Только Попов часто вытирал под носом и болезненно озирался.
– Вот Козел пошился… И хоть бы что! Журба сшивается неизвестно где с духом – и никого это не колеблет? Да они скоро вас припахивать начнут, шнурье! Ладно, Петрян, пойдем курить, что нам с ними баландить…
Петренко натянул на плечи шинель и потопал за Баринцовым, на выходе басом заключив:
– Ланг, ты понял, мля, уборочку здесь…
Журба и Швырин как стояли, так и остались стоять посреди зала в шинелях, вертя в руках шапки, опустив румяные от мороза физиономии.
За окном падал снег – там не было ветра. Снег был пушистый и чистый.
Ланг встал и зашипел Джикия:
– Ты чего сидишь? Опять я один, что ли?
Длинный Джикия стал вылезать из-за стола.
– Несите ведра, щетки, все, короче, – приказал Ланг покорному Журбе и, покрутив головой, почему-то спросил: – Ну что, Кожан, притих? – и отвесил ему щедрую пощечину, после которой Кожан мощно приложился лбом к приборной доске и хитро пустил слезу, внутренне ликуя – он отметился!
Длинный Джикия затеял содержательную беседу с Поповым о правах и обязанностях молодого воина, в ходе которой Попов пару раз присел на пол, прижимая к себе что-то руками, предельно затянул ремень, выколол иголкой прожитой день в календарике у Мальцева, с выражением прочел пару стихотворений из школьной программы и в заключение исполнил самостоятельно на два голоса грузинскую народную песню «Сулико».
Козлов сидел, не поворачиваясь, теребя грязными руками карандаш. Он ждал очереди.
– Ну а ты, Козел? Как жизнь? Пошиваемся, да, чмо вонючее? – Ланг выпучил глаза, вытянулся в струнку, покачиваясь на носках.
Ланг был прямо за спиной, и Козлов, чувствуя это, выронил карандаш и приподнялся. Он чуть привалил плечи вперед и закрыл глаза, прошептав что-то, сдерживая рыдания.
Ланг почти без замаха врезал ему промеж лопаток, и Козлов, готовно сломавшись в коленях, обрушился на пол, на смятые рулоны бумаги, крупно вздрогнул всем телом, как в агонии.
– Чмо, – гадливо пробормотал Ланг, осторожно оглядел зажмуренные глаза Козлова и пошел навстречу бледному от ужаса Швырину, припершему ведро с дымящейся водой.
Над Козловым мертвенно гудело дневное освещение, а если чуть скосить глаз – можно было увидеть кусочек окна с летящим белым снегом. Он тужился вздохнуть, шевелил губами, опускал подбородок – и не мог, хоть тресни. Ему было блаженно легко: свое на сегодня он уже получил, в роте это тоже узнают, что салабонам первого взвода сегодня устроили крутой разбор, что зашивон Козлов свой пошив искупил честно – не плакал, как дешевка Кожан, – теперь осталось только подышать, а вот это не получалось.
Ланг пинком перевернул ведро, и вода дрожащими языками поползла во все стороны. Один язык легко лизнул мокрую от пота голову Козлова, и он еще раз попытался встать.
Ланг схватил Журбу за шиворот и заорал в его побледневшее лицо:
– Три минуты! – пол чистый! Если нет – языком будешь лизать, понял? И ты, дух, тоже – языком! Быстро!
Журба и Швырин бросились с тряпками на пол. На стене электронные часы транжирили время. Над Козловым склонился Мальцев, жующий печенье, крошки летели Козлову прямо в лицо, и он ежился от их корябающих прикосновений.
– Есть что на улице делать? – неторопливо спросил Мальцев.
– Вот… Бумаг собралось – жечь надо, если… – промямлил Козлов, кисло глядя на Мальцева: ведь он уже чист, что еще?
116 
