111 
Козлов мелко подрагивал, сжатый тесной шинелью, как лимонад в бутылке. Ему страшно хотелось в туалет. Он всегда оглушался чужими криками и сразу забывал, про что говорили только что.
– Ну хорошо, – опять вскочил замполит. – Хорошо. – Он подошел к двери, поплотней ее прихлопнул и стал говорить совсем тихо, прижавшись спиной к шкафу слева от Козлова: – Ты боишься стать стукачом… Пойми, стукач – это тот, кто стучит свой призыв. Подглядит что и где, если сам сторона, и бежит ко мне, докладывает и в увольнение просится – у меня таких хватает, хватает… Чего говорить – есть. Но тебе-то что здесь стучать, какая тебе тут может быть выгода? Против тебя допустили внеуставные отношения… Надо карать! Немедленно и максимально жестоко виновного! Ты прав! Ты, понимаешь, прав! Но ты слабый человек… Ты боишься – хорошо… Ты мне скажи, кто он. Я больше тебя ни о чем другом не спрашиваю, ничего. И я выдержу время, слышишь, – время, месяц! И потом накажу. Такой момент найду, такую возможность… И вдвое, втрое жестче – он взвоет! Взвоет. А ты… Ты скажешь, что сейчас рисовал бирки для тетрадей политподготовки. Скажешь: припахал, мол, замполит, такая вот сволочь… А? Кто?.. А?
Козлов мученически повел шеей, сглотнул и выдавил:
– Это я… Это носки мои. Сейчас холодно…
Замполит помолчал и шмыгнул острым носом.
– Ну что ж… Значит, пусть все по-прежнему: живите не улыбайтесь, вечером ни шагу из кубрика, не дай бог, засмеетесь громко, не дай бог, дни неправильно сочтете… Все чепуха, конечно, ерунда, мне деньги платят, рота отличная – чего еще… Вот только, знаешь, Козлов, вечером дома сидишь, дети играют на полу, – сыновья у меня… Двое. А я вот, Козлов, думаю: зачем у меня сыновья родились? Как же я их в армию провожу? Умереть легче, чем представить. Вот и не спится ночью. Ведь бьют же сейчас кого-то. Кто-то сейчас плачет. Да, Господи, ты посмотри на себя, на всех салабонов со стороны, хоть сколько вам: восемнадцать, девятнадцать, ну сколько угодно, а все – дети; думаешь: одного сейчас оставишь – сядет на пол и расплачется… Как дети мои. Это потом вы взрослеете, когда кровь пить научитесь, тогда, конечно, откуда только все берется… Но ведь сейчас же мучаетесь, значит, было в вас что-то… понимаешь, что-то от матерей ваших, от справедливости, от чистоты, что ли… И мучаетесь, что отнимают это, – вот за это мне страшно. А бьют… Что ж, все дрались по молодости, но не так, чтобы по очереди всех и без толка. Только бы крови напиться… Но ведь болит же что-то в вас, болит… – Замполит неловко улыбнулся, будто Козлов узнал что-то, делающее замполита жалким и ничтожным, обнял сам себя руками, поскрипел тугой кожей сапог и свежо, отчужденно сказал:
– Вы понимаете, Козлов, что за нарушение формы одежды, выразившееся в ношении носков, я имею право объявить вам наряд вне очереди, а без труда найдя еще более веский предлог, определить вас на гауптвахту, если носки действительно ваши.
Козлов горестно покачал головой. Да, он все понимает.
– Ну иди, – вздохнул Гайдаренко. – Иди, Козлов…
Когда дверь закрылась, он прошептал:
– Коз-зел!
Когда в каптерку, крадучись, заглянул Вашакидзе, замполит сидел за столом, спрятав лицо в ладонях, и без выражения смотрел на длинные ярко-красные носки, разостланные на столе.
Вашакидзе для пробы подошел к окну и стал копаться в ящике для тряпья, что-то напевая. Замполит не шелохнулся.
– Случилось что, Евгений Степанович? – затаив дыхание, спросил каптер.
– А… так, – болезненно качнул головой замполит, – бывает. Подумаешь так – как все у нас кругом… Грязь да грязь. Хоть вой. Будто одни скоты кругом. Так, знаешь, все…
– Как так? Как так? – оживился каптер. – Люди кругом… Правда-а!
Замполит грустно хмыкнул и улыбнулся Вашакидзе из-под руки.
– Эх, грузин ты мой, грузин, вот уволишься, поедем с тобой в Тбилиси вино пить… жить. И не думать – жить, короче. Поедем?
– Ага. А как же? Почему же нет? – радостно закивал горбатым носом Вашакидзе. – О чем речь?
Замполит, печально улыбаясь своим мыслям, прошел к двери и обернулся:
– Вон те носки, выбрось их куда-нибудь…
Вашакидзе поджал губы и вытянул шею, разглядывая носки, затем опустил лицо и еле слышно, себе под нос, проговорил:
– Зачем выбрасывать? Себе возьму, – и вкрадчиво скосил глаза на замполита.
Замполит подумал и, не расставаясь с туманной улыбкой, блуждавшей по губам, произнес:
– Ну возьми. Они стираные как раз. Да и холодно сейчас. А что… возьми. Возьми.
111 
