106 
Наконец девочка решилась посмотреть и увидела кровь: двойное жирное пятно. Она подумала, что, когда сбывается худшее, некоторое время все остается по-прежнему. Кое-как подложив носовой платок и запихнувшись в одежду – сначала один бок, потом другой,– девочка сошла на землю все с той же книгой, совершенно невесомой и неощутимой, как она ни сжимала ее в дрожащих руках. Далеко, за целым озером темноты, стрелял и обвивался красным дымом яркий костерок, красные и черные человечки валили в него какие-то легкие вороха, разлетавшиеся огненными клочьями,– и девочка, глядя на огонь, едкий для ее горячих глаз, думала, что с этой кровью ей не к кому идти и некому пожаловаться. Вероятно, она что-то сделала себе, когда давила живот, а может, так проявилось небывшее – нереальность, подмешанная в явь и превратившая часть воспоминаний в эпизоды сна,– вот и теперь уборная, стоило отвернуться, превращалась в собственный девочкин подъезд. Девочка знала, что не пойдет домой, потому что медицинская процедура, которую могут над ней сотворить, воображалась страшнее самого несчастья. Проще было умереть прямо на этом огороде, совершенно терявшемся среди окрестных земляных пространств, пересеченных мертвыми заборами и стоявших в темноте словно большие призрачные спальни. При мысли, что ее никто не пожалеет, девочка ощутила ко всем жестокое презрение. С неловкого размаху она поддала сандалией какую-то штуку, белевшую на меже: пустая картонка перевернулась в воздухе, и от этой перевернувшейся пустоты, легкости коробки мысль о смерти наполнила девочку невесомым ужасом; она уцепилась за голый куст, идущий корнями под землю. Только сейчас она ощутила слабый и голодный запах ничем не прикрытой, словно постель, разобранной земли.
Кто-то шаткий и длиннорукий двигался к ней по огороду. Иногда он шел углами между невидимых гряд, будто выполняя условия игры, иногда останавливался, смутный и смирный, ожидая, как видно, что девочка сама пойдет ему навстречу, и следующий шаг получался у него неловкий, точно с ноги у него спадал башмак. Девочка хотела побежать от него в дом, но желтое электричество уже осветило изъеденное лицо и жалкую улыбку, будто выползающую из-под какой-то тяжести. В земляном человеке девочка узнала давешнего дядьку за забором, и когда он присел перед нею на корточки, сходство сделалось полным. Отец бормотал, осторожно трогал ее за плечи, одна его щека была совершенно мокрая, и девочке почудилось, будто он рассказывает ей какую-то странную географию, где условные города представляют собой вокзалы с надписями на крышах и за каждый город прибавляются очки. Внезапно отец захлебнулся и припал к ней, девочка ощутила у сердца тяжесть его большой немытой головы. В отчаянии она оттолкнула кулаками покачнувшееся тело и бросилась в сторону: ей хотелось кричать и просить прощения, только бы отец ее отпустил. Но он, пошатываясь, волочась рывками, будто дочь его смертельно ранила, двинулся за ней через область самого сильного света, показавшего на нем пиджак с оттопыренными карманами, и девочку поразило, что его улыбка осталась неизменной.
Еще не совсем доставая, валясь вперед, отец неверной хваткой уцепил ее за локоть, а другую горячую лапу распластал на спине, где сразу собрались кипящие мурашки. Безошибочное чувство подсказало девочке, что так отец хватает и притягивает женщин, с которыми делает это, и она забилась, приседая к его коричневым брюкам, словно надетым на лошадь. Ей хотелось умереть сейчас, чтобы кровь ее буквально рухнула на землю, а на руках отца осталось бы безжизненное тело: пустое и чистое, оно могло бы сделаться прекрасным, как фарфоровая балерина или как возникшая в небе неведомо откуда ясная луна. От отца, или кто он был, разило почему-то ржавым школьным унитазом, а пиджак, когда девочка тыкалась в него лицом, издавал отдельный запах, платяной, застоявшийся, запах детского страха в закрытом шкафу. Внезапно девочка поняла, что отец желает помериться с нею ростом. Напряженной ладонью он ловил, будто муху, ее макушку, осторожно нес размер по воздуху, отмечая его себе на шее, на губах, а то, что все время оставалось наверху,– глаза под седеньким чубчиком, похожим на селедочный объедок,– выражало мучительную жажду, непонятную страсть. Действия отца были настолько странными, что не могли не означать чего-то иного, связанного с разницей в росте у женщин и мужчин. Девочка не могла понять: приготовление это, примеривание тела к телу или что-то уже происходит, что-то страшное и подчинившее себе бормочущего человека, вовсе, может быть, и не отца, как и мать ей, может быть, не мать, а чужая учительница.
106 
