138 
— Ты с ума сошел, — заявила я.
Он глядел на меня очень серьезно.
— Ты неправа. Посмотри на меня, посмотри на Карла. Мы избалованы и изнежены. Живем в роскоши, в то время как люди страдают от кровопролитий, и мы же еще просим их умереть за нас. Карл, с его дурным характером, вряд ли вызовет к себе народную любовь, а я понапрасну трачу время — фехтую и наряжаюсь как пижон. Я хочу стать достойным человеком, таким, за которого не стыдно бороться. Мне не нужна эта красивая одежда. Я не боюсь сражаться. И эту войну я выиграю для тебя.
— Ты не имеешь боевого опыта, — возразила я. — Ты не можешь повести за собой армию.
— Верно, но если ты дашь мне в помощь опытного человека, я буду его слушать, как отец слушал Монморанси.
— Где я найду такого человека?
— Маршал Таванн, — сразу же ответил сын.
Я вскинула бровь: меня удивил выбор Эдуарда. Таванн, человек безупречной преданности, начал карьеру в роли пажа старого короля Франциска. Он защищал своего хозяина в Павии, даже когда испанское войско окружило их и взяло в плен. Затем Таванн служил Генриху и сыграл важную роль в победе при Кале. Несмотря на свои почти семьдесят лет и слепой глаз, Таванн был все так же умен.
Но мысль о том, что я отправлю обожаемого сына на войну, наполнила меня страхом. Эдуард тотчас прочел мои мысли.
— Сделай меня главнокомандующим, — настаивал он, — и я тебе поклянусь.
— В чем? — уточнила я осторожно.
— Что я не погибну.
Эдуард плюнул на ладонь и протянул мне.
Медленно, неохотно я плюнула на свою ладонь и взяла сына за руку.
Следующие месяцы Эдуард учился искусству войны. В тот день, когда он уезжал на фронт, я храбро улыбнулась и поцеловала его на прощание, но после помчалась в свою комнату и безудержно разрыдалась.
Прошло более года, война была ожесточенной. Письма Эдуарда не могли развеять мой страх. От постоянного напряжения я плохо себя чувствовала.
Утром в понедельник я сидела с кардиналом Лотарингским и другими членами военного совета. Мы обсуждали грядущее сражение: гугеноты собрались под городом Жарнак. Мой сын и маршал Таванн вели за собой десять тысяч человек. Через два дня должен был начаться бой. У меня так сильно болела голова, что трудно было следить за высказываниями советников.
Слушая одну из тирад кардинала, направленную против еретиков-протестантов, я время от времени прикрывала глаза, потому что от света они слезились. В дверях появилась мадам Гонди и сообщила, что испанский посол Алава хочет поговорить со мной наедине. Я не доверяла ни своему зятю Филиппу, ни его послу, а потому ответила, что если Алава желает поговорить, то должен сделать это в присутствии членов совета.
Вскоре в комнату явился Алава, низенький, кругленький мужчина с пальцами-сардельками. Он держал в пухлой руке письмо. Наверное, от дочери Елизаветы, подумала я, прежде чем увидела печальные глаза посла.
— Madame la Reine, прошу прощения, что принес ужасную весть.
Я поднялась и взглянула на письмо, надписанное рукой Филиппа.
— Мне очень жаль, ваше величество, — добавил Алава. — Очень жаль.
Он поведал о том, что Елизавета родила мертвую девочку, после чего у нее началось кровотечение. Моя дочь сделалась совершенно белой и умерла.
Я забыла о членах совета и об испанском после. Видела лишь страшное послание, надписанное на иностранном языке размашистым почерком короля. Я обошла стол и выхватила письмо из руки Алавы, но не открыла, а прижала к жемчужине на моем сердце, словно это была сама Елизавета.
Затем я рухнула на колени и застонала.
Не помню, как потеряла сознание. Помню лишь, что уставилась на потолок в своей спальне и слушала отдаленное непонятное бормотание мадам Гонди. Мое тело и чувства слились, превратились в агонизирующую боль.
Я помешалась от горя и от лихорадки. Стискивала зубы, чтобы они не стучали. Возле моей постели звучали голоса Марго и Карла, но у меня не было сил разобрать слова.
Тени на потолке двигались и расплывались, принимая формы солдат, мечей, пушек. Женский шепот превращался в боевые кличи и стоны. Несколько часов мне являлись сцены убивающих и убитых людей, поверженных войск и победоносных армий, мне мерещилась льющаяся, свертывающаяся и засыхающая кровь.
Когда я наконец пришла в себя, у моей постели сидела Марго. В кресле неподалеку похрапывала мадам Гонди.
138 
