109 
Я ужинала с Жанной и детьми, когда на пороге появился гонец. Молодой офицер устал и запыхался от долгой дороги, лицо его выражало отчаяние. Прежде чем он вымолвил хоть слово, я извинилась, вышла в холл и затворила за собой дверь.
— Какие новости? — спросила я, замирая от страха.
— Меня прислал его величество, — с трудом произнес молодой человек.
Испытав облегчение, я спросила:
— Король здоров?
— Да, — кивнул гонец. — Но наша армия потерпела страшное поражение в Сен-Кантене. Треть наших людей убита, а коннетабль Монморанси и его старшие офицеры взяты в плен, сейчас их везут в испанскую тюрьму.
Я зажмурилась. Я оплакивала погибших, но их страдания хотя бы окончились. Больше я горевала о Монморанси, ведь ему предстояли унижения и пытки.
— А что король? — осведомилась я. — Не планирует ли он собрать войска и повести их за собой против герцога Савойского?
— Его величество отправится в Париж, где выслушает своих советников. Его величество поклялся отомстить за это поражение.
У меня подкашивались ноги. Я привалилась к стене и прошептала:
— Благодарю вас. Благодарю…
Я поняла лишь, что Генрих скоро будет дома, в Париже. Со мной. Слезы благодарности жгли глаза. По глупости я верила, что муж не вернется на поле боя и будет спасен.
Мне было невдомек, что плен Монморанси принесет то, чего я боялась больше всего.
Испанский король Филипп, в отличие от своего отца, не был блестящим стратегом. Ему бы следовало двинуться на Париж, его войска легко бы заняли город. Вместо этого он велел своим людям взять несколько маленьких северных городов. Пустая трата времени, сработавшая нам на пользу. Настала зима, и армия Филиппа вынуждена была отступить.
Тем временем Генрих приехал домой. Я его почти не видела, целыми днями он сидел со своими советниками. Они обсуждали секретные планы, которыми даже с женой нельзя было поделиться. За эти несколько месяцев Генрих постарел: на висках появилась седина, под глазами — круги. Куда-то исчезла и улыбка. Лицо его помрачнело и осунулось.
Я же продолжала беспокоиться за него. Единственной моей отдушиной была детская, но даже и эту радость портило разочарование. Франциску было почти четырнадцать. В этом возрасте его отец и я поженились, однако мой сын умственно и физически оставался ребенком. Его сестре Елизавете скоро должно было исполниться тринадцать, но она казалась на несколько лет старше брата. Мария, невеста Франциска, выросла блестящей развитой девушкой. Я не сомневалась, что, когда Франциск унаследует трон, править будет Мария. Мой второй сын, Карл, страдал от воспалений и других инфекций, но физическая слабость не мешала ему проявлять признаки безумия. За ним приходилось приглядывать: он мог укусить другого ребенка до крови. Как-то гувернантка на минуту отвлеклась, и он умудрился голыми руками свернуть шею маленькому спаниелю. Муж приобрел другого щенка, но при условии, что собачку в присутствии Карла будут запирать. Только Эдуард — тогда ему было шесть — рос сильным, высоким и добрым, как и его постоянный спутник Наварр.
В холодный зимний день я сидела в аванзале с Эдуардом, Марией и маленьким спаниелем. Небо затянули мрачные облака, которые в любом другом северном городе могли бы обещать снег. Высокие окна смотрели на мутную грязную Сену, на двойные башни собора Нотр-Дам. Мария приучилась вежливо со мной обходиться. Наверное, смирилась, что я здорова и умирать не собираюсь. В последнее время девочка часто навещала меня: училась вышивать. В то утро за ней увязался Эдуард. Он играл с собачкой; выкрутасы щенка вызывали у нас смех.
Мы с Марией трудились над ее свадебным платьем — роскошный наряд из блестящего белого атласа. Для свадьбы это был странный выбор, особенно во Франции, где белый надевали в траур по усопшим королевам, однако Мария упрямо на нем настояла. Должна признать, что этот цвет ей шел. Мы вышивали на лифе белые лилии, когда в дверях появилась мадам Гонди с широкой улыбкой на устах.
— Madame la Reine, — обратилась она ко мне. — Прошу прощения, но к вам посетитель, который не хочет, чтобы я его объявляла. Он уверяет, что вы будете ему страшно рады.
Я нахмурилась: кто может позволить себе такую грубость?
— Впустите.
Мадам Гонди посторонилась, и порог смело переступил какой-то мужчина. На нем был синий бархатный дублет, сшитый по итальянской моде, с широкими рукавами из золотой парчи. Голова по сравнению с туловищем казалась маленькой. Возможно, поэтому поверх кудрей он надел большую шляпу с плюмажем. У него были очень длинные черные усы, кудрявые, как и волосы. Увидев меня, гость просиял.
109 
