60 
У нас, римлян, этим же занимаются голуби. Поэтому даже урны для праха у нас в форме голубей. Колумбарии.
Я вспоминаю восковые маски предков, подсвеченные огоньками сальных свечей…
Поэтому лучше – не умирать.
Я качаю ладонью, в амулете отражается дневной свет, играют блики. Стискиваю Воробья в кулаке. Почему эта безделушка – хотя и красивая – была так важна для Луция? Почему пришлось разжимать его мертвые пальцы, чтобы вынуть ее?
И почему варвар Стир, раздирающий людей на части голыми руками, носит такую же? Я закрываю глаза и вижу – фигурка Быка, обмотанная веревочкой, на чудовищной шее варвара. Движение ладони – и кровь размазывается по серебристому металлу.
Открываю глаза. Проклятье. Я морщусь. Такое ощущение, что в глаз что-то попало.
– Господин Гай? – Голос старика нарочито ровен. Словно не его недавно я чуть было не прибил в приступе ярости. – Прикажете подавать обед?
Меня передергивает. Нет, только не это.
– Нет, потом.
Тарквиний бесстрастно кивает. Тут я только замечаю, что у него подрагивают губы – от обиды.
– Тарквиний… – начинаю я.
– Что угодно господину? – говорит старик бесстрастно. Я замолкаю, не в силах продолжить. Мне нужно сказать ему: мне жаль, прости меня, старик. Я сорвался… Мне очень жаль.
«Ты слишком импульсивный, Гай». Голос Луция.
Вместо этого я говорю:
– Дай мне какой-нибудь шнурок.
Это для амулета. Для Воробья. Если амулет был так важен для Луция, не думаю, что мне стоит с ним расставаться. Ах, если бы я еще верил в богов! Или верил сам Луций.
…Впрочем, отсутствие веры в богов не отменяет веры в колдовство.
– Мне нужно повесить фигурку.
Тарквиний кивает и уходит, дрожа от обиды. Спина его словно говорит: «Я смертельно-смертельно-смертельно обижен тем мальчиком, который вырос на моих руках». Что-то вроде.
Я усиленно моргаю, правый глаз чешется все сильней. Ячмень заработал, что ли? Придется делать примочки. Отличное будет зрелище. Легат приезжает в легион с опухшим глазом.
Когда я выхожу в сад, фигурка висит у меня на шее под туникой.
Уже пять часов. Бледный дневной свет льется в открытый проем сверху, ложится на мозаичные полы. Тот, что подо мной, изображает вереницу блюд римской кухни. Вот блюдо с устрицами под медово-чесночным соусом, если я правильно понимаю. Вот – блюдо с зажаренными певчими птичками… Вот…
Фигурка требует приношения крови? – вспоминаю я германца по имени Стир. Интересно, нужна человеческая кровь или достаточно овечьей?
– Как твое имя? – женский голос.
Что?! Я вскидываю взгляд.
Она пахнет молодостью, яростью, мокрой травой и смехом в ночи. Она пахнет длинными ногами под платьем. Она пахнет сероглазым взглядом, обжигающим нутро.
Она пахнет бедой.
Браслет из желтых прозрачных камней на тонком запястье. Песочное платье. Толстая русая коса лежит на плече.
Взгляд исподлобья. Такой прямой, что кажется неприличным.
– Как твое имя? – повторяет она на латыни с варварским акцентом.
Я выпрямляюсь.
– Гай Деметрий Целест.
Она смотрит мне в лицо, словно что-то ищет. Я моргаю.
– Ты похож на Любителя Варваров, – говорит германка неожиданно.
Я слишком хочу протянуть руку и дотронуться до ее губ, поэтому я заставляю себя расслабиться и понять, что она говорит. Любитель Варваров? Барбарофил? Кто это?
И тут понимаю. Вот о ком, оказывается, сплетничали вчера в латерне. Луций – Любитель Варваров.
«Что мы знаем о самых близких нам людях?» Божественный Август.
– Ты знала моего брата?
– Он есть великий человек, – говорит германка торжественно. – Все германцы так считать.
Луций, Луций. Погребальный костер пылает, дым взлетает в раскаленное небо Рима – почти невидимое пламя лижет поленья. Треск.
Я моргаю. Дурацкий глаз чешется, как проклятый.
– Он БЫЛ великим человеком. А сейчас он – прах и пепел.
Я не знаю, почему говорю так. Я помню, как мы с Квинтом, оболтусом, выбирали из пепла обгоревшие кости и складывали в колумбарий. Восковая маска Луция, смеющаяся в атриуме – среди предков.
И – да. Он был великим человеком.
– Прах и пепел, – повторяю я.
Она качает головой. Прекрасна.
– Ты много не знать, римлянин.
Ее латынь оставляет желать лучшего. И, возможно, именно поэтому это звучит так… правильно.
– Как твое имя? – говорю я. Хотя надо бы сказать: дай мне свои губы.
О чем я думаю?
– Туснельда, дочь Сегеста.
60 
