43 
А в голове у самого мысль бьется: «А он мне доверяет? Он мне теперь доверять будет?..»
— Он так посадил хорошо, — заметила Надя.
— Откуда ты знаешь, что он сажал? — разозлился я. — А может быть, я сажал?! Он условия запросил, а я сажал... Так может быть?
— Конечно, может, — согласилась Надя. — Но это он сажал. Ты это делаешь как-то по-своему.
— Много ты понимаешь!
— Как раз сколько, чтобы узнать твою посадку.
Не буду ей ничего рассказывать. И таблицу больше учить не буду. Пошла она к такой-то матери, эта таблица!.. Хватит!
Хорошо, что аэроплан на «регламенте». Отдохну несколько дней, а там посмотрим. Все еще вполне может в норму прийти. Завтра к врачу схожу... Не к Катерине Михайловне, а к другому. Есть у меня тут один знакомый. Очень грамотный доктор. Он по санзаданиям часто летает. Мужик моего возраста. С таким разговаривать легче...
Утром встал пораньше, приготовил Надежде завтрак, покормил ее, проводил до автобуса и на прощание сказал:
— Ты зайди в летный класс, найди Димку и скажи ему, чтобы после занятий ко мне заглянул. Мне тут кое-что ему сказать нужно.
Ничего мне, конечно, говорить ему было не нужно. Предупреждать его, чтобы он про ту посадку не трепался, тоже смысла не имело. Он и так никому ничего не скажет. А если бы я и не уверен в нем был, то все равно просить ни о чем бы не стал. Унижения в любом возрасте калечат человеческую душу, а уж в моем-то они и вовсе смерти подобны.
Просто мне хотелось, чтобы Димка зашел ко мне. Посидел, поговорил, рассказал бы что-нибудь. Мы бы пообедали вместе...
Вернулся я домой и давай в больницу тому мужику названивать. То занято, то не отвечают, то занято, то не отвечают...
Вдруг у меня у самого раздался звонок. Я поднял трубку.
— Слушаю, — говорю.
Оказывается, Надя. Быстро она до аэропорта доехала...
— Сережа, тут Ваня Гонтовой тебе кое-что сказать хочет...
— Здорово, — говорит Гонтовой.
— Здорово, — говорю.
— Отдыхаешь?
— А что мне делать? Отдыхаю. Наше дело регламентное...
— Правильно, — говорит Гонтовой. — И второй тоже отдыхает.
— Нет, — отвечаю. — Он в летном классе. На занятиях.
— Держи, — говорит, — карман шире. В милиции он за хулиганство. С самой ночи.
— Ты что болтаешь, дурак старый?
— Ты у нас больно молодой, — засмеялся Иван.
— Я серьезно...
— Да куда уж серьезней! Селезнев только что Азанчеева за ним послал. Машин нет, так твоего на мотоцикле сейчас сюда привезут.
— Врешь ты все. Дай Надежду.
Слышу, Гонтовой смеется, передает Наде трубку.
— Ты приедешь? — спрашивает меня Надя.
— Сейчас буду, — сказал я и положил трубку.
«Что же он там натворил? — думаю. — Как это его угораздило? Так ведь все хорошо пошло...»
Сглотнул две таблетки «тройчатки» и покатил на аэродром.
Трясусь в автобусе, а в голове сквозь дикую боль мыслишки разные с трудом пробираются. И такие странные мысли, что чувствую, приводят меня к непривычному состоянию. Такому размягченному и одностороннему. Кажется мне, что вот Димку несправедливо арестовали... Ничего ведь не знаю, ни подробностей, ничего, а вот кажется, что несправедливо, и все тут! И все думаю: вот он там с ночи находится, а на чем он там спал, интересно? На нарах? Или на полу, может быть?! Чуть что, понимаешь, в милицию!.. Не мог он ничего такого сделать! Небось навалились на него человек десять, руки парнишке крутили... Эх, меня там не было... Я бы их как котят швырял. Подойди только! Сволочи!
Ну, думаю, не дай Бог, они ему что-нибудь сделали — я такое устрою! Я в горком пойду, к первому секретарю... Я знаю, что ему сказать, — я тридцать пять лет в партии.
... Влетел я в кабинет Селезнева — стоит против него мой голубчик, рыжими глазами хлопает и молчит. Тут же Витя Азанчеев рядом.
Я своего осмотрел — вроде все в порядке, все на месте. Только, как говорится, «личико у него вчерашнее».
Ну Селезнев мне, конечно, рассказывает, как было дело. Вроде бы Димка вчера с какими-то девчонками и еще с кем-то гулял. И в ноль тридцать он этому своему спутнику по рылу заехал. Да будто бы еще и не один раз. И все это видели дружинники и младший лейтенант милиции, фамилии сейчас не помню. Тот, который от Димки схлопотал, он смылся. А Димку задержали. И он вроде бы оказал сопротивление. Но его все-таки задержали. И вот теперь он ни в чем признаться не хочет — за что дрался и кого лупил, нe говорит, а говорит, что это никого не касается, к службе отношения не имеет, и повторяет все время одну дурацкую фразу: «Наше дело — семейное...» А так больше молчит и разглядывает свои английские полуботинки. Он их в Журавлевке за тридцать пять рублей купил.
43 
