33 
– Я скоро умру, Викочка, – её голос похож на слабый шелест газетных страниц, – ты уж его не бросай тогда. Пока я жива, он хоть кому-то нужен, а умру...
Она плачет, а я просто сижу и глажу её руку. И говорю ей в сотый раз, что я его не брошу, что есть специальные пансионы, называются «хостели», где живут одинокие душевнобольные люди, что там и накормят, и проследят, чтоб лекарства принимал, и работу подходящую найдут.
Она слушает, кивает, плачет и пытается улыбнуться. Слёзы стекают по её морщинистым щекам, и я ловлю себя на мысли, что мне хочется собрать их себе в ладошку, обнять эту старушку, утешить, забрать из этого дома, где ни на секунду не бывает тихо, где её шелест никому не слышен, где она совсем одна – бродит по лабиринту слов и мыслей своего стареющего сына, не способная понять, не в силах помочь.
«...ничего нельзя понять, а клавиши западают, я ей сказал, что можно в „Желтых страницах“ найти номер телефона мастера, там ноль девять – это Эйлат, наверное, но она все деньги у Риммы хранит, я говорил, что по понедельникам нет приема у доктора Аллы, она целыми днями плачет, змеевидное чудовище с хрустальными глазами, чтоб им всем сгореть, собакам, мастерам, говнюки, сволочи, гады, придурки, дегенераты, не надо плакать, говорю, так она же не слушает, а трубы всё равно лопнут, даже лампа лопнула, я говорю, позови мастера, да разве слоны столько едят, я забыл лекарство выпить, даже не помню, когда ел в последний раз, ах ты чёрт, тут клавиша запала, мамочка, ты дурочка, какие ужимки у этих обезьян, я писал синей ручкой, а там паста вытекла, весь кроссворд заляпан, блин, так глупо ошибиться мог только ты, Штирлиц сделал хорошую мину при плохой игре, и больше никто не пишет, даже если марку наклеить и послать – никто не пишет, сыграю тебе Серенаду Солнечной долины, слушай, вот...»
Он садится в кресло, кладёт орган на колени, быстрыми движениями пальцев выбирает ритм, темп, инструментальное сопровождение и....
- Why do robins sing in December?
- Long before the Springtime is due?
- And even though it’s snowing,
- Violets are growing
- I know why and so do you...
А. не смотрит на клавиши. Он смотрит прямо мне в глаза. А я... я настолько поражена его игрой, его приятным тенорком, его произношением, что просто не могу сдвинуться с места. Мне даже кажется, что я задерживаю дыхание.
Он откидывает голову на спинку кресла, руки слепо бродят по клавишам, наигрывая с детства знакомую и любимую мелодию, его глаза закрыты, на губах появляется лёгкая улыбка. Я боюсь вздохнуть, чтоб не спугнуть мелодию, чтоб не спугнуть тишину.
- Why do breezes sigh ev’ry evening,
- Whispering your name as they do?
- And why have I the feeling
- Stars are on my ceiling?
- I know why and so do you.
– Только так и отдыхает, – шепчет его мама мне в самое ухо, – но, Викочка, когда он начинает играть в два часа ночи... Я киваю, совсем её не слушая, растворившись в этом внезапном подарке, подавшись вперёд – всем телом, всем существом – навстречу настоящему А., его голосу, его музыке...
- When you smile at me,
- I hear gypsy violins;
- When you dance with me,
- I’m in heaven when the music begins.
Начинаю подпевать, сначала тихо, потом чуть громче, потом встаю и сажусь рядом с ним на стул, пою и смотрю, как он дышит – спокойно, уверенно, лаская клавиши своими толстыми пальцами, которые я всегда видела только сцепленными у него на животе...
- I can see the sun when it’s raining,
- Hiding ev’ry cloud from my view;
- And why do I see rainbows
- When you’re in my arms?
- I know why and so do you.
– Юууу... – выдыхаю я последний звук и замолкаю.
А. открывает глаза и сидит несколько секунд, совершенно не двигаясь.
Тишину нарушает его мама:
– Вики, по-моему, ему понравилось...
Смотрю на А.. Он молчит, опустив голову на грудь. Руки расслабленно лежат на клавишах.
– А., – зову я его тихонько, – ты в порядке?
– Да, – кивает он, немного помолчав, – мы больше не будем петь. Я спать хочу.
Он встает, почти роняет свой орган на пол. Отключает его от сети, уносит в комнату, закрывает дверь.
А я ещё немножко сижу в полной тишине, потом прощаюсь с его мамой, тихонько всхлипывающей в уголке дивана, обещаю ей позвонить и выхожу из этого дома, стараясь не расплескать музыки и ощущения призрачного счастья, о котором раньше знал только А.,
а
теперь
знаю
и
я...
Ника Муратова
Помочь нельзя оставить
– Сюда, пожалуйста, быстрее садитесь в машину, пока ваши чемоданы не привлекли внимание здешней шпаны! – прокричал местный паренёк с кожей цвета чёрного эбенового дерева. Только белки глаз да зубы выделялись на его лице, а все остальное для непривычного взгляда европейца сливалось в одно лоснящееся от жары и влаги полотно. Так нас встретил в аэропорту ПортаМорсби водитель, присланный офисом. Мы с Динкой проделали огромный путь и страшно устали. Три дня перелётов, непривычная жара и влажный климат, вагон и маленькая тележка леденящих душу фактов о криминальной обстановке в Папуа – Новой Гвинее превратили нас в заторможенных от усталости и страха пассажиров.
33 
