Особенно,... 
77 
— Это мысль благородная, — сказал Грэм. — Ваш должник. Ну, благодарствуйте.
На лестнице Грэм шел чуть впереди и бурчал себе под нос: «Благородно… не откажешь, благородно… Прост, но с понятием…»
— Бежать надо, — вслух сказал Ять, адресуясь, собственно, не к Грэму, а к себе самому. — Если и газеты не будет, я не выживу.
Внезапно Грэм остановился посреди лестничного пролета и обернулся к нему.
— А вы готовы бежать? — спросил он в упор.
— Смотря куда, — пожал Ять плечами. — Проситься к елагинцам мне стыдно, проситься к крестовцам не позволяет образ мыслей, а без добавочного пайка я долго не протяну.
На улице буйствовал ветер, обоим не хотелось выходить. Грэм закурил.
— Если вы надежны, — сказал он тихо, — и если вы готовы, я мог бы предложить вам уехать. Я как раз ищу спутника. Вы из тех людей, о которых сразу не вспоминаешь, но потом изумляешься: как же я о нем не подумал сразу? Это вам много вредит, но много и помогает, — добавил он, подняв палец.
— За границу? — еще тише спросил Ять.
— Не совсем, хотя в некотором смысле и за границу, — кивнул Грэм. — Я еду в Крым.
— Каким образом? Поезда не ходят…
— Поезда не ходят, но поезд нынче пойдет, — загадочно ответил беллетрист. — Будет контроль, но контроль мы пройдем. Есть другой контроль, но если не будет препятствий со стороны известных сил, мы минуем и его. Поезд уходит завтра, в половине первого ночи. Вы успеете собраться?
— Мне собираться не надо. Крым, сказали вы?
Таких совпадений не бывает, подумал он. Ведь если я и думал об отъезде куда-то, то исключительно к ней, туда, где мы уже были счастливы однажды. Крым, конечно, теперь не тот, но он сытнее, теплее, он, наконец, бесконечно далек от этого замороженного города. Это спасение, отпуск, бегство, что угодно, — но возможность хотя бы неделю не выбирать между черным, и белым, допустить и другие краски спектра… Здесь мне оставлять некого, там есть надежда…
— В Крыму теперь тоже республика, — важно пояснил Грэм, — и на помощь ей отправляется один поезд. Попасть в него можно, надо только доказать, что вы там нужны. Мне сказал знакомый матрос, у него есть связи, и меня там будут ждать в штабном вагоне. Я буду рад, если вы согласны.
— А что там сейчас? — спросил Ять.
— Там сейчас цветет миндаль, — пояснил Грэм, — и есть татары. У татар есть скот, и они гостеприимны, — если вы, конечно, приходите как друг.
— Хорошо, — с удивившей его бестрепетностью произнес Ять. — Завтра. Прийти на вокзал?
— Ни в коем случае. Вас никто не должен видеть. Я приеду за вами, назовите адрес.
Ять назвал адрес и отправился домой без всякой надежды, что за ним завтра приедут. Грэм со своей конспирацией, тайнами, замаскированными поездами и прочим Густавом Эмаром был ему приятен, но доверия не вызывал. Тем не менее он собрал в узел то немногое, что было нужно, и с пяти вечера четвертого марта не находил себе места: выкурил весь неприкосновенный запас папирос, не мог читать, писать, метался, как тигр в клетке, — и не поверил своим ушам, заслышав в четверть одиннадцатого дребезжанье звонка.
— Спускаемся, — сказал ему Грэм. На нем было обычное черное пальто, потертое до крайней степени, но голову вместо ушанки украшала капитанская фуражка.
— Уши отмерзнут, — предупредил Ять.
— Неважно. Я еду к морю, а к морю надо ехать так.
Внизу в самом деле ждала машина — черная, лаковая (Ять никогда ничего не понимал в их марках). В машине было тепло. Шофер, одетый в кожу, не обернулся в сторону Ятя. Грэм решительно полез на переднее сиденье. Ять, больше всего испугавшись, что сейчас уедут без него, рванул заднюю дверцу. Почти все пространство салона занимал огромный, широкий, буйно-кудрявый человек, приветствовавший Ятя по-итальянски. Итальянского Ять не знал и ничего, кроме приветствия, не понял; толстяк продолжал жестикулировать и клокотать, так что Ять еле втиснулся в машину и постоянно получал толчки и тычки.
— Это тенор Маринелли, — пояснил Грэм. — Он едет туда налаживать культурную политику. Его предложил я, потому что здесь он оставаться больше не может. Его позвали на гастроли в октябре, а в ноябре он уже не смог выехать. Славный малый, но совершенно беспомощный.
Услышав свою фамилию, Маринелли заклокотал еще громче. Голосу его было тесно в кабине.
— Он не говорит по-русски, а я не знаю ни одного языка, но понимаю его, — вставил Грэм.
77 
