171 
Два дня ничего не менялось. На третий он заметил, что поющих пьяниц в сквере все меньше. На пятый их не стало вовсе. Неприятный сюрприз, однако, состоял в том, что дети и старухи не вернулись в оскверненное место. Не то чтобы оно утратило прелесть — Дане, например, тут по-прежнему нравилось. Но то ли воробей имел над старухами тайную власть, то ли в один сквер нельзя войти дважды. И он стоял пустой — Даня думал даже вырыть воробья, но это было вовсе уж ни на что не похоже.
Странная вещь. Бутурлин об этом не предупреждал. Правда, не об этом ли говорил он в другом месте, в странном, темном абзаце, который Даня готов был счесть ошибкой переписчика:
«Всякая вещь три жизни живет, и в первой жизни она хороша, добра, любезна всем и до других охотна. Во второй жизни зла и злом одержима, и зло в ней живет вольно; но и тогда хороша бывает, и господствует в ней еще стихия огненная. В третьей жизни зло изгнано, мертво, и самая вещь мертва. Так учит нас умудренный Британец Салисбюри, открыватель способа медь заквашивать без каления. Спросим себя: отчего третье лучше второго? Оттого, говорит Британец, что плохое живое лучше мертвого, ибо есть для него возможность перемены. Узрев злодея, рассудим, что он во второй жизни; но страшнее нам узреть того, кто уже не холоден и не горяч. Возможно такое не только с людьми, но с целыми Царствами, однако сия мысль далеко от предмета нас завести может».
Даня не понял тогда, как это было связано с царством, но со сквером, кажется, было.
2
Следующим был трактат о левитации, приобретенный Остромовым по случаю две недели назад. Остромов бегло просмотрел его — законченный бред, то, что нужно. Галицкому он выдал его всего на два дня, чтобы подчеркнуть важность и редкость.
Среди остромовских рукописей Дане еще не попадалось ничего подобного. Почти все они были писаны тяжелым слогом человека, старающегося не прояснить, а затемнить понятия, дабы тайное не досталось недостойным, как учил Трисмегист. Авторы предупреждали, что суть скрывается под словами, как тело под одеждой, и высшая трудность в том, чтобы смотреть сквозь слова, — но как ни напрягался Даниил, иногда до буквальной боли в глазах пытаясь рассмотреть засловное, перед ним громоздились все те же слоистые, мертвые глыбы, от которых еще в древности отлетел смысл: «Таким образом, верховный принцип разума есть начало самоутверждения духа как первообраза, а приоткрывши завесу, скажу, что и вся жизнь во всем ее целом, как процесс самоутверждения духа, лежит цыликом в гранях разума, представляющегося по отношению к ней конечным абсолютным Началом» — ах, лучше б он не приоткрывал завесу! Всякий раз торжественно суля провещать истину, автор, будь он Гермес, Плотин или загадочный Пифагор Микенский, немедленно срывался либо в похвалу ищущему разуму, либо в сетования, что относительное не в силах постичь абсолютного. Особенно же изумляли в трудах посвященных, кому были открыты все семь небес и сколько их есть элементов, бесчисленные грамматические ошибки — их можно было, конечно, свалить на переписчиков, но ведь и переписывать не доверят абы кому! Учитель дважды повторил, что ранее третьей степени посвящения нельзя и прикасаться к этим тетрадям — они попросту убьют неосторожного; но писать на третьей степени «цыликом», вдобавок путая — тся и — ться, означало в самом деле слишком пренебрегать условностями. Переписчику явно была непонятна большая часть терминов. Поначалу Даня присматривался именно к ошибкам, размышляя о метафизических преимуществах цылого перед целым, но учитель категорически присоветовал не брать в расчет случайные черты. «Вы подобны зрителю в музее, вперившемуся в трещины рамы», — сказал он с укоризной, и новая криптография осталась без развития.
Трактат о левитации отличался ясным и обиходным языком: сочинитель не только не пытался скрыть священную истину, но разъяснял ее доброжелательно, чуть не услужливо. Казалось, он искренне сожалел, что не может открыть читателю все и сразу, поскольку главное усилие полагалось сделать самому, притом бессознательно; однако в остальном готов был развесить указатели на всех опасных поворотах. Больше всего тетрадь походила на деликатное руководство по изготовлению тончайших блюд из плодов, которые предстояло еще вырастить и собрать в иссушенной пустыне, — или на путеводитель по граду Божьему.
«Все, кто начал практиковать левитацию, — предупреждал автор, — прежде всего изумляются, отчего не каждый занят столь легким и приятным делом, и почему сам счастливец так долго страдал от безуспешности попыток. К сожалению, не в моей власти подтолкнуть к первому шагу, но я сделаю все, дабы облегчить последующие.
171 
