102 
Потом я думала, как это было похоже на приближение шторма, когда слышны первые слабые раскаты грома вдалеке, и сначала их просто не замечаешь, может быть, только говоришь: «Где-то гром?» Так и в этот раз, когда мне было пятнадцать лет, «где-то» было колдовство. Католики казались большей угрозой, и, когда раскрыли заговор о взрыве палат парламента, всю страну охватило волнение.
Мне разрешили ужинать в большом зале, когда были гости, а раз эта привилегия дана была мне, значит, и Сенаре. Мы радовались таким случаям, жадно слушали разговоры, а потом смотрели, как танцевали. Приглашали Дикона для демонстрации танцевальных фигур, и несколько раз Сенара была его партнершей. Все громко аплодировали. Сенара любила такое внимание, ибо жаждала восхищения, ей надо было постоянно убеждаться в том, что она красива, привлекательна, желанна. Поскольку я всегда старалась найти всему причину, я убедила себя, что она стала такой в те годы, когда ее матери не было в замке. Но теперь, конечно, ее мать была хозяйкой дома, и я отошла на второй план. Я не обращала на это внимания, считала естественным, что мать любит своего ребенка больше, чем падчерицу. Кроме того, я часто думала, а не являюсь ли я вечным напоминанием о моей матери?
Я вспоминаю сейчас, как все обсуждали заговор, получивший название «Порох». Когда мой отец говорил, голос его заглушал всех за столом, и люди замолкали. Мачеха сидела рядом с ним, а по обеим сторонам — важные гости. Слуги уже больше не сидели на нижнем конце стола — этот обычай вышел из моды.
Отец сказал:
— Гай Фоке заговорил на дыбе! Он выдал всех, и им всем отрубят головы.
Сенара слушала, широко раскрыв глаза. Кажется, Уильям Кейтсби и его сообщники, сэр Эверард Дибби и Френсис Трешам, были главарями. К ним присоединился родственник великого Перси Нортамберленда, ландскнехт Гай Фоке. Трешам, женатый на сестре лорда Монтигля, написал ему и предупредил, чтобы он в такой-то день не ходил в парламент. Монтигль показал письмо лорду Сесилю, который приказал обыскать подвалы, и там были найдены бочонки с порохом. Это было в два часа утра. Гая Фокса обнаружили, когда он приехал, чтобы поджечь порох. Его схватили, и после жестокой пытки он выдал своих сообщников. Однако палаты парламента были спасены, и по всей стране люди удивлялись чудесному случаю, который помог раскрыть заговор. Такое никогда не забудется.
А за нашим столом обсуждали угрозу со стороны католиков.
— Мы не потерпим здесь папистов! — кричал сквайр Хоган, один из наших соседей, с лицом, красным от вина и гнева. — Будьте уверены!
Моя мачеха улыбалась своей странной таинственной улыбкой, а я с удивлением думала, откуда она пришла, когда море выбросило ее в ту ночь, перед рождением Сенары? Она держалась отстраненно, будто презирала людей, сидящих за ее столом. Говорят, что она из Испании? Конечно, она была похожа на испанку. Бабушка сказала, что в этом нет сомнения, потому что до того, как выйти замуж за дедушку, она была замужем за испанцем с острова Тенериф. Испанцы были католиками, и очень стойкими, но, я думаю, у ведьм совершенно другая религия.
Я резко одернула себя. Я не должна думать о ней как о ведьме, хотя мне кажется, она никогда не верила в Бога, никогда не ходила в часовню, хотя Коннелл, Сенара и я ходили туда регулярно. Редко я видела там и отца.
Заговор «Порох» оказал влияние на нашу семью. Очень скоро после той ночи, когда я сидела за столом и слушала разговоры об этом, из Лайон-корта к нам приехал гонец с печальным известием: умер мой дедушка. Бабушка хотела, чтобы Коннелл и я приехали на похороны.
Отец не возражал, а когда Сенара услышала, что мы уезжаем, она тоже захотела поехать. Мне всегда льстила ее преданность, и я была тронута. Действительно, казалось, будто она несчастна без меня. Так как ее мать казалась безразличной ко всему, что делала Сенара, ей позволили поехать.
Без дедушки Лайон-корт стал очень печальным. Я поняла, что уже никогда не будет так, как раньше. Дедушка был таким огромным человеком — я имею в виду не рост. Лайон-корт всегда преображался, когда он был там: постоянно слышался его громкий голос, он вечно ругал слуг и бабушку, а теперь дом был тихим и молчаливым.
Бабушка вдруг постарела, сморщилась. Ведь ей уже было шестьдесят пять лет. Смерти тех, кого она очень любила — своей матери, дочери, а теперь и дедушки ослабили ее, сбили с толку, она будто удивлялась, что же делать на земле без них? У меня было тревожное предчувствие, что вскоре и она последует за ними.
102 
