Особенно,... 
42 
– О нет, Урсула, позволь мне увидеть, что произойдет дальше, – прошептал я, уже в тот момент ощущая, как вокруг меня сгущаются грозные тучи, словно уплотнялся сам воздух, пронизанный особыми запахами, звуками и острой чувственностью.
«Ах, люблю тебя, хочу тебя, да, не стану и не желаю отрицать это», – хотелось мне сказать. Мне чудилось, будто я вновь обнимаю ее, лежа на влажном ковре из трав, но то было лишь фантазией, и не было вокруг ярко-красных полевых цветов – на самом деле меня тащили куда-то, а она лишь истощила меня, по собственной прихоти разрывая мне сердце.
Я хотел осыпать ее проклятиями. Повсюду нас окружали цветы и травы, и она сказала: «Беги!» Но это было совершенно немыслимо, все происходило лишь в моем воображении – и ее впивавшиеся в меня губы, и ее тело, по-змеиному обвившее меня…
Какой-то французский замок… Такое впечатление, что меня переправили на север.
Я открыл глаза.
Да, действительно, все как при французском дворе.
Даже тихо доносившаяся до меня спокойная музыка заставила вдруг вспомнить старинные французские песни, которые я слышал, сидя за ужином, в далеком детстве.
Я с трудом очнулся и увидел, что сижу, скрестив ноги, на ковре. Пытаясь окончательно прийти в себя, я принялся растирать шею и одновременно в растерянности оглядывался вокруг в поисках оружия, которое у меня отняли. Однако голова вновь закружилась, я потерял равновесие и упал навзничь.
Откуда-то издалека снизу по-прежнему лились звуки музыки, мелодия все время повторялась, и это однообразие наводило тоску. Точнее, мелодии как таковой не было вовсе – лишь приглушенная барабанная дробь и высокие завывания рожковых.
Я взглянул вверх. Несомненно, во всем чувствуется французский стиль: узкий и высокий сводчатый проход с остроконечными арками ведет к длинному балкону снаружи, а внизу, под балконом, набирает силу веселое и шумное празднество. Модные французские гобелены с изображенными на них дамами в высоких конусообразных шляпах и белоснежными единорогами.
Во всем ощущалась атмосфера древности – словно передо мной была одна из иллюстраций, часто встречающихся в старинных рукописных книгах: придворный поэт нараспев читает какое-нибудь удручающе скучное и утомительное произведение вроде «Романа о Розе» или сказки о плутоватом Рейнеке-Лисе.
Окно было задрапировано синим атласом, затканным геральдическими лилиями – символом французской монархии. Высокий дверной проем, как и та часть оконной рамы, которую я мог разглядеть лежа, были украшены кое-где осыпавшейся от времени филигранью. Все застекленные шкафчики были позолочены и расписаны во французском стиле – надуманном и застывшем. Я обернулся.
У меня за спиной стояли два человека в длинных окровавленных блузах с толстыми кольчужными рукавами. Они сняли остроконечные шлемы и уставились на меня ледяными светлыми глазами – два внушительных бородача с обнаженными головами. На их грубой бледной коже играли блики света.
А рядом стояла Урсула, словно оправленный в серебро драгоценный камень на фоне тьмы. Складки ее платья мягко ниспадали от завышенной линии талии – тоже французская мода, как будто предо мной явилась принцесса из какого-то давно переставшего существовать королевства. Низкое декольте роскошного корсажа из расшитого цветами красного с золотом бархата почти до самых сосков обнажало белоснежную грудь.
За столом на изогнутом в форме буквы «Х» стуле сидел Старейший. Первое впечатление, создавшееся у меня, когда он возник в освещенном проеме, не обмануло: возраст его действительно был весьма и весьма преклонным. Столь же мертвенно-бледное, что и у других, лицо казалось одновременно и прекрасным, и чудовищным.
Вдоль всех стен комнаты на цепях висели турецкие светильники, от которых струился аромат роз и летних лугов, не имеющий ничего общего с запахом, ассоциирующимся у нас с чем-то раскаленным или горящим. Яркий свет пламени, шедший из их глубины, нестерпимо резал глаза.
Лысая голова Старейшего своим безобразием напомнила мне выкопанную луковицу ириса, с которой срезали все корни и перевернули вверх тормашками. Однако в эту «луковицу» были вставлены два блестящих серых глаза и безвольный, нерешительный рот с тонкими, мрачно сжатыми губами.
– Итак… – спокойным тоном обратился он ко мне, приподняв бровь, о присутствии которой на лице можно было догадаться лишь по тонкой дугообразной морщинке на белоснежной коже, равно как щеки обозначались двумя более заметными вертикальными. – Оcознаешь ли ты, что убил одного из нас?
42 
