100 
VII. ФЕДОР СОХАЧ или ЕСЛИ Я НЕ СТАНУ ВЕРИТЬ…
И кипарисы радуются о тебе, и кедры ливанские, говоря:
"с тех пор, как ты заснул, никто не приходит рубить нас".
[…]. Все они будут говорить тебе: и ты сделался бессильным,
как мы! и ты стал подобен нам!
– Надеюсь, я не помешал вам, господа?
Вопрос раздался сверху и издалека. Впору было кощунствовать в предположениях; но кощунствовать сейчас хотелось меньше всего. Да и поздно: во мгле, лишь самую малость подкрашенной белилами будущего рассвета, Федор успел разглядеть огонек сигары. Вон он, мерцает: со стороны второго этажа, оттуда, где располагался балкон княжеской спальни.
Мерещится?
Или действительно проступает у невидимых перил силуэт – темней тьмы, сгусток бесстрастия и участливого равнодушия?
Огонек сигары тлел осенней звездой – безобидной, одной из многих, готовящейся прочертить умирающую дугу, дав возможность загадать желание – но от него слегка болели глаза. Саднили: не глаза, ободранные коленки. Хотелось прищуриться; моргнуть раз, другой… отвернуться хотелось.
Не смотреть.
– Вижу, что все-таки помешал. Прошу великодушно извинить, господа.
Джандиери говорил вполголоса, но отчетливо. Каждое его слово мерно капало в чернильную тишину, будто вода из прохудившегося крана, – ворочайся в ночи! майся бессонницей! внимай проклятой капели! В присутствии господина полковника Федор вдруг почувствовал себя, как вчерашним вечером, после выхода в Закон. Когда перед княжной выкобенивался, спасителем-лекарем себя выставить возжелал.
Помнишь?
…Тянись, Федька, тянись! подымай! спасай! да бойся – душа пуп надорвет… Все твое кипенье в пар вышло; хочешь ты на червонец, а не можешь ровным счетом ни на грош медный.
Одно бульканье…
Вот и сейчас: будто руки кто связал, а на ноги кандалы нацепил. Впервые узнал Федор Сохач, что значит для мага в Законе явление облавного «Варвара»; впервые на своей дубленой шкуре ощутил – как Циклоп со товарищи брал их всех для жизни каторжной: Друца, Княгиню, иных козырей…
Ясное дело, почему у «стряпчего» во время тяжбы и пот на лице был, и губа до крови закушенная. И все равно: ведь смогли? сделали? а Джандиери не в последний миг на балкон вышел. Давненько, небось, стоит. Значит, и «Варвар» не всю силу отнимает? или это просто дал железный князь трещину, глядишь, вскорости, на черепки-осколки… черепки… черепа…
Дурацкие мысли.
– Вы бы себя видели со стороны, господа. Сабурова Дача на выездном заседании; сами себя спрашиваете, сами себе отвечаете. Завидую. Нет, кроме шуток, искренне завидую: вам легче. Зато когда в здравом уме и трезвой памяти – убежать некуда. Спрятаться. Сгинуть. Вы позволите, господа, я к вам спущусь? Для полной, так сказать, компании?
Опустел балкон: был огонек, пропал без вести.
Только птицы в тишине распеваются помаленьку, пробуют голоса.
Только кусты в ожидании рассвета прихорашиваются: шелестят, оправляют сырые наряды, готовят алмазные подвески к празднику.
Только Федька, пиита хренов, властитель душ, стоит с раскрытым ртом.
Ага, закрыл.
Ну и молодец.
* * *
…а пока господин полковник спускаться изволили, для полной, так сказать, компании, пока его видно не было, вдруг – невпопад, поперек, не в масть! – получилось вот так:
- – …значит, вскоре будет горе. Станем плакать.
- Разведем беду руками. Обожжемся.
- Под ногами искореженная слякоть
- Обижает палый лист – багряно-желтый,
- Он в грязи нелеп и жалок. Грай вороний
- Пеплом рушится на голову. В овраге
- Обезумевший ручей себя хоронит,
- Захмелев от поминальной, смертной браги.
- Значит, осень, —
- Та, что ничего не значит,
- Стертым грошиком забытая в кармане.
- Если я еще не кончен – я не начат;
- Если я не стану верить – не обманет…
Это тоже чужое? краденое? дареное мимоходом?! тогда почему – болит?!
А, вот и господин полковник.
Не глядя, сердцем слышно: где-то далеко, внутри, струна сорвалась с пальца… тише, еще тише… тишина.
Тишина – ты моя?.. ну хоть ты – моя?!
* * *
…мгла послушно расступилась, и, наверное, даже не потому, что господин полковник нес в руке керосиновую лампу.
Донес.
На столик поставил.
Одетый в слегка приталенный шлафрок голубого атласа, почти того же цвета, что и форменный мундир, подпоясавшись алым кушаком с кистями, – несуразно-ярким пятном Джандиери стоял в круге теплого, домашнего света, и из-за шуток этого света, боязливо притворявшегося в ночи случайным гостем, из-за теней, еще остававшихся до поры уверенной в себе темнотой, непокрытая голова Джандиери вдруг показалась Федору совершенно белой. Седой, как лунь, старик стоял напротив, вырядившись для форсу весенним павлином, стоял и ждал прихода незваной гостьи, перед которой бессильны армии и законы.
100 
