148 
Монстр явственно принюхивался.
– А я ведь тебя предупреждал, Зекиэль, – с воистину адской печалью пророкотало чудовище. – Опять с завязки сорвался? Впрочем, я и сам хорош. – Дьявол понурился; два левых глаза прослезились. – Ладно, топай за мной, дурила. Сам знаешь: тут отлынивать – себе дороже. Благословят от щедрот, будешь в карцере арфой выть… Да еще и срок накинут.
Икая от страха, на подгибающихся ногах Ганс безропотно следовал за дьяволом. Несомненно, обитатель пекла вел душу на вечные муки, но мысль о побеге не пришла Эрзнеру в голову. Из ада бежать далеченько станет… Только почему все – и Гончие, и печальный кошмар – упорно зовут его Зекиэлем? Может, так здесь называют любого грешника? Спросить, что ли? Но у кого – не у этого же?!!
Они подошли к длинному приземистому строению, заметно отличавшемуся от прочих домов. Ряды стрельчатых окон светились изнутри, стены сияли радужным перламутром, над крышей весело трепетала серебряная рыбка, ловя вздохи дня. И музыка в поднебесье вроде как явственней зазвучала. Ангелы здесь должны жить, не иначе!
Дьявол толкнул дверь: вместо скрипа или стука мелодично зазвенели колокольцы. Ганс глубоко вздохнул и шагнул за порог.
– О, Зекиэль!
– По новой ходке?
– Рад тебя видеть…
– Цыть, шушера! Это ж сам Хват Зекиэль!
– По какой статье лямку тянешь?
– Здравы б-бу… б-бу-будьте… – лепетал Ганс в ответ, уставясь на толпу «ангелов». Когти, клыки, шипы, рога, чешуя, броневые пластины, липкая слизь, огонь в глазницах, слюнявые пасти, рыла свиные, собачьи, львиные, драконьи и совсем уж безбожные, щупальца, хвосты, хоботы, копыта, лапы когтистые и суставчатые, шелест, шипение, щелканье, скрежет, хрип – все смешалось в доме нечестивых. Голова пошла кругом, сердце сжал знакомый железный кулак, и бедняга рухнул в спасительную колыбель беспамятства.
– Эк тебя скрутило, с отвычки-то, – рокотнуло в вышине.
Ганс шевельнулся и убедился, что тело слушается хозяина. Глаза открывать не хотелось совершенно. С тайной надеждой, что сейчас проснется в винном погребе замка, старик разлепил веки.
– Попустило? – с участием осведомился кошмар, хвостом трогая лоб жертвы.
– П-по… по-попо… – едва выдавил Ганс.
– Тогда давай, брат, за работу. Иначе худо будет. Сам знаешь – не впервой ведь.
Когтистая лапа упала на плечо. Эрзнер зажмурился, но исчадие ада, вместо того чтобы разорвать грешника на куски, одним рывком поставило бедолагу на ноги.
– Твое место третье от края. Помнишь небось? Эх, бывали дни веселые…
Ганс исподтишка огляделся. Кое-кто из чудищ косился в сторону новичка, но большинство были заняты делом: точили, строгали, плели, сколачивали, лепили. «Мастерская, – догадался Ганс. – А я? Мне что делать?» Перед Эрзнером на облезлом верстаке с глубокими отметинами когтей лежали куски пеньковой веревки, обрезки стальной проволоки и бычьи (Ганс очень надеялся, что все-таки – бычьи!) жилы. Новопреставленный грешник украдкой покосился на соседа-четырехглаза. С выражением скорби на морде дьявол сосредоточенно плел какую-то чепуху, раня пальцы острой проволокой и страдальчески морщась.
– Что, Зеки, память отшибло? Забыл, как интриги плести? – перехватил он озадаченный взгляд Ганса. – Вот ведь приложило!.. Повязали-то где?
– В часовне, – честно признался Ганс.
– Ясно, – с пониманием кивнул дьявол. – Хуже нет, если в часовне. Ничего, держись. Через пару дней очухаешься. Хотя, знаешь, иногда думаю: лучше б и не вспоминать! Ладно, гляди сюда…
Это оказалось проще простого: вплетаешь проволоку в пеньку, скручиваешь жилами и сворачиваешь в замысловатые узлы и петли, какие на ум придут. Лишь бы не развязывалось. Готовые интриги следовало класть в берестяной короб, прибитый к краю верстака. За день, сказал четырехглаз, полагалось наполнить короб доверху. Иначе – карцер и арфа. «И это адские муки?! – дивился про себя Ганс, скручивая кукишем очередную интригу. – Воздаяние за грехи тяжкие? Да мне отхожие ямы горстями выгребать – и то за счастье… Ну, проволока пальцы царапает. По-любому лучше, чем в котле кипеть! Правду говорят: не так страшен черт…»
Однако, глядя на трудившихся вокруг дьяволов, создавалось впечатление, что непыльная в общем-то работа доставляет им изрядные страдания. Что ж их так корежит, бедолаг? Ганс поймал себя на сочувствии к страхолюдным «товарищам по несчастью». Или что немцу – здорово, то бесу – смерть? Почему же тогда его определили сюда, а не к другим грешникам?
148 
