119 
Поезд набирал ход, но мы все никак не могли успокоиться. С лиц капал пот, волосы у сестры перепутались, лицо в грязи и синяках. Я, должно быть, выглядел не лучше. Нет слов описать, что мы чувствовали. В мозгу билась только одна мысль: «Вырвались! Едем! Повезло!»
Понемногу придя в себя, мы втиснулись в проход между сиденьями, забитый народом и тюками. Ехали стоя. Ни сесть, ни тем более лечь было невозможно. Через полдня были в Чунцине, до Гуанчжоу еще двое суток. До этого мы из деревни носа не показывали, а тут автобус, поезд, незнакомые, чужие места… И все в первый раз. Как все это выдержать? И неизвестно, что впереди. Хотя пути назад все равно не было.
— Пить охота, — пожаловалась сестра, уткнувшись лицом мне в грудь. Но вода и еда, захваченные из дома, кончились еще в автобусе. На станции нам было не до этого, так что в поезде было ни попить, ни поесть. Я провел пальцами по ее спутанным волосам.
— Потерпи!
— Да, конечно. Наверное, так и придется ехать стоя.
Сестра огляделась. Кто-то из стоявших вместе с нами в проходе пил воду, закусывал пирожками с фасолевой начинкой. К нашему удивлению, среди пассажиров оказалась и женщина с грудным младенцем на руках. Китайских крестьян ничем не испугаешь!
В самом конце прохода стояли четыре девчонки, с виду лет шестнадцати-семнадцати. Они изо всех сил строили из себя модниц, вплели в волосы красные и розовые ленточки, хотя, глядя на их круглые, обветренные на солнце щеки и красные, опухшие от холода руки, любой бы сказал, что они из деревни и хорошо знают, что такое работа в поле. Сестра по сравнению с ними — настоящая красавица, подумал я с гордостью.
На каждом стыке рельса эти страшилы кокетливо взвизгивали и хватались за окружавших их мужчин. Сестра с презрением покосилась на них. Одна девчонка стала посасывать чай из банки из-под «Нескафе», хвастливо выставляя ее напоказ. Для нас с сестрой импортный растворимый кофе был сумасшедшей роскошью. В нашей деревне такие банки водились только у богачей.
Сестра с завистью покосилась на чай. Девчонка только того и ждала, чтобы обнаглеть еще больше. Достала мандарин и начала его чистить. Совсем маленький мандарин, но дух от него шел на весь вагон. Что это был за запах! У меня и сейчас слезы выступают, когда я вспоминаю. Через этот запах проходила граница между теми, кто имел, и теми, кто не имел. Пропасть оказалась такой глубины, что сводила с ума. Японцам незнакомо это чувство. Счастливые люди!
Вдруг в нос ударила страшная вонь. Мандарином больше не пахло. Открылась дверь в уборную. Все тут же отвернулись и опустили глаза. На пороге уборной показался мужик бандитского вида. Вагон был полон засаленных полувоенных кителей как у председателя Мао, а он — в шикарном сером пиджаке поверх красного свитера с высоким воротом и мешковатых черных брюках. Белый шарф вокруг шеи. Одет с иголочки, но колючие глазки — такие же, как у Гэньдэ, — выдавали: еще тот тип. Я заметил, что в уборной курили еще двое таких же.
— Заняли уборную, сволочи! Теперь никого не пустят, — со злостью пробормотал стоявший рядом мужичонка на голову ниже меня.
— А нам куда?
— На пол.
Я сильно удивился и посмотрел вниз. Пол под ногами был мокрый. Когда мы пролезли в вагон, в нос тут же ударил острый запах. Вот это что — моча!
— А если по большому надо?
— Ха-ха! — Мужичонка рассмеялся. Спереди у него торчал один-единственный зуб. — У меня целлофановый пакет. Обойдусь как-нибудь.
Было видно, что он не постесняется наложить прямо на пол, если в пакет не влезет. Такому что так, что эдак — без разницы.
— А ты можешь ладошку подставить, — вставил стоявший позади нас прыщавый парень.
Вокруг загоготали, хотя большинство пассажиров просто не знали, куда деваться. Вот это попали! — подумал я. На пол гадить? Даже в нашей нищей пещере такого нельзя было представить. Люди так не живут.
— А в других вагонах как?
— То же самое. В поезде первым делом что занимают? Место? Ничего подобного. Сортир! Даже если там никто не засел, как туда пробьешься в такой давке? Бесполезно. А займешь сортир — и посидеть можно, и поспать. Надо только доску с собой прихватить. Хотя воняет, конечно. Дверь запер — и сидишь. Пускаешь только своих.
Вытянув шею, я оглядел вагон. Люди стояли в проходе, тесно прижавшись друг к другу, на багажных полках лежали дети и молодые женщины, над сиденьями рядами торчали черные головы тех, кто смог устроиться на сидячие места. Сидели по четверо, так плотно, что не пошевелиться. Им ничего не оставалось, только справлять нужду на глазах у всех.
119 
