I

– Эйдетик, – сказал Фома Рюйсдал. И уточнил с ослепительной улыбкой: – Мы, арт-трансеры, все эйдетики.

Регина не любила красавчиков. До недавних пор, поправилась она. И никакой Фома не красавчик. Он просто очень хорош собой, и это чистая правда. Если природа расщедрилась, дав кому-то сверх меры – так что ж теперь, презирать его?

И ничуточки я его не люблю. Славный парень, и все.

– Нас по этому признаку отбирают, – Фома, стесняясь, развел руками. Дескать, я не лучше других, повезло и всё. – Сенсор-пороги, эйдетизм, мобильность транса. Чувство прекрасного…

– Есть такое чувство? – рассмеялась Линда. Она смеялась громче обычного, и на ее щеках проступил румянец. – Одиннадцатое? Слух – знаю. Зрение – знаю. Чувство прекрасного? Нет, не знаю.

Фома остался серьезен.

– Есть. Ты шутишь, я же вижу. А почему ты сказала: одиннадцатое? Ты, наверное, хотела сказать – шестое. Разве у нас не пять чувств?

– Наивный ты человек, Фома, – Линда вздохнула. Фома был выше ее на полголовы и старше на четыре года, но Линда смотрела на парня, как на малыша. – Это древние думали, что пять. А на самом деле… Зрение и слух я тебе назвала. Дальше – вкус и обоняние. Четыре вида кожной чувствительности: холод, тепло, боль и тактильность.

– Осязание, – уточнила Регина, боясь, что Фома не поймет. – И два проприоцептива: кинестетика и вестибулярность.

Фома захлопал длиннющими, как у девушки, ресницами. Лицо парня стало таким несчастным, что Регина мысленно обозвала себя идиоткой. В шестнадцать лет следует быть умнее. Взрослые люди сперва думают, а потом говорят. А еще взрослые думают, с кем говорят, и подбирают верные слова.

– Это элементарно, – заторопилась она. Главное было успеть, пока Линда не перехватила инициативу. – Закрой глаза. Ну закрой, чего ты боишься?

Фома зажмурился.

– Чувствуешь свои руки? Ноги? Положение тела?

– Да, – без особой уверенности согласился Фома. – Чувствую.

– Это и есть кинестетика. Очень важное чувство. Иначе бы ты постоянно ощупывал себя, или смотрел на ноги, когда ходишь. Понял?

– Ага, понял.

Фома встал и прошелся туда-сюда. Наклонив голову, он пялился на свои длинные ноги, словно впервые их видел, а руками трогал себя то за коленки, то за бедра. Один раз даже согнулся в три погибели, ухватился за лодыжки – и заковылял на обезьяний манер, отклячив зад. Получилось очень смешно. Регина так хохотала, что в груди закололо. Она и сама вскочила с табурета – и забегала по газону, подражая Фоме. Вдвоем – это еще смешнее. Но, скосив взгляд на подругу, Регина обнаружила, что Линда не смеется. Напротив, сидит прямая, будто проглотила мачту от яхты, и смотрит, как Фома трогает себя, с удивительно напряженным лицом. В остальном эмоции Линды были надежно упакованы в броню, ставшую для эмпатки второй кожей.

Ни эха, ни отголосочка…

Регина знала, каких трудов стоит взломать эту броню. Дура ты, сказала она Линде. Железный орешек. А то я не знаю, что у тебя в середке. Прячься, прячься. И я спрячусь. Ты ведь не слышишь мои мысли, да?

Ну и не надо.

– Вестибулярность – это чувство равновесия, – вдруг сказал Фома, спотыкаясь и садясь на газон. Он сиял, как будто сделал бог весть какое открытие. – Правильно?

– Правильно, – хором ответили девушки.

  66