13 
К тому времени подразделения арьергарда уже прошли, за ними целой процессией потянулись негры, решившие последовать за армией. Их были сотни — мужчины, женщины, дети… — пешие, на телегах, увечные и хромые, и звук от них шел другой, нежели от солдат прошедшей армии. Ни барабанов, ни грома тяжелых орудийных лафетов, ни сигнальных горнов. От них распространялся гул раскованный, праздничный — так радостно щебечут птицы в кронах деревьев; то смех вдруг донесется, то обрывок песни. Такой шум бывает при всеобщем воодушевлении, когда люди, отмечая праздник, идут в церковь или направляются на пикник. Дети с их высокими, звонкими голосами прыгали рядом, играя в солдат, или бегали — то забегут вперед, то возвратятся. Эмили остановилась в дверях и смотрела, а Вильма скользнула в эту толпу, оглянулась через плечо, улыбнулась, нерешительно помахала рукой и была такова.
После чего город Милледжвиль стал совсем уже тихим и пустым, он словно опешил от того, как его грубо разворошили, а потом покинули, и лишь ветерок на перекрестках шуршал летучими бумажками и гонял по улицам золу и угольки от костров. Пахло горечью. Когда все начиналось, Эмили не понимала, что значит война. А значила она смерть всех ее близких. Смерть Томпсонов. Эмили чувствовала себя выпотрошенной, как будто в ней не осталось сил даже на то, чтобы горевать о них. Война оказалась в состоянии лишить ее всего ее прошлого, вплоть до последнего момента. Эмили бродила по дому, в котором прожила жизнь. Обходила комнату за комнатой, и все они, казалось, дышали враждебностью. Встала в дверях отцовской спальни. Ее знаменитый, всегда такой энергичный отец, при всей значительности его облика и уважении, которое он всем внушал, при всем благообразии его румяного лица под шапкой густых седых волос, съежился в ее памяти, заслоненный жалким зрелищем умирания обычного старика, слабого, стонущего, а затем застывшего в смерти со стиснутыми кулачками на одеяле. Его лицо, каким оно сделалось за время этого умирания, так и стояло у нее перед глазами. Она думала о том, как он лежит там, в глубине земли, в гробу, низведенный до того, что называется останками. А еще есть останки матери. А останки брата Фостера похоронены где-то в Теннесси. Поежившись, она плотнее закуталась в шаль. Ужас какой! Нет, это действительно ужасно! А сама она — неужто тоже одни останки? А дом — могила?
Ну вот, теперь в город вступил конный эскадрон — кавалерия генерала Конфедерации Худа, та самая лихая конница, которая, вцепившись мертвой хваткой, неотрывно висит на хвосте северян. Народ высыпал на улицу приветствовать своих. Партизаны захватили троих отставших федералов, в том числе мальчишку-барабанщика. Пленников вели на лассо как скотину, руки у них были связаны сзади, они плелись, спотыкались, и им улюлюкали вслед. Эмили смотрела из окна, как ее соседи, доселе прятавшиеся подобно мышам, героически вышли теперь на свет божий приветствовать воинов. Так что образовалась еще одна процессия, несколько, впрочем, худосочная — из тех немногих граждан, что на конях последовали за жалкой троицей, глядя победительно и гордо в ожидании возможности казнить двух солдат и мальчишку. Вот он каков — ответ инсургентов. Эмили обуял ужас.
Она сунула кое-какие пожитки в портманто, скромный свой запас пищи — в другое. Надев зимнее пальто и взяв с собою для спасения от холода одеяло, она направилась в конюшню, где запрягла в коляску отцовскую лошадь. Лошадь — это был еще один подарок Сбреде Сарториуса, который проследил, чтобы ее не реквизировали для нужд федеральной армии. Выезжая из города, Эмили даже не оглянулась. Лишь вожжами передернула. Ветер сдувал слезы. Она знала, в каком направлении ушла армия. Впрочем, не нужно было и знать. Езжай просто по тем дорогам, что плотнее утоптаны, и вскоре услышишь гул, совсем не свойственный сельской местности. Потом и запашок почуешь.
IV
Они додумались даже затереть грязью знаки различия. Да ну! — лишнее. Когда вновь оказались в городе, уже стемнело. Милледжвиль являл собой одну сплошную вечеринку. Дворец губернатора был полон северян-офицеров. Уилл видел их в окнах. В законодательном собрании штата тоже — офицеры, офицеры, хохочут и поют. Ну да, и выпивка, конечно, полным ходом, и ноги на столах. В своем тесноватом капральском мундире Уилл, нисколько не согревшись, обливался потом, переживая, что будет, если его узнает какой-нибудь тюремный начальник или кто-то из охраны. Представлял себе, как он будет юлить: дескать, разве меня не помиловали? Нашел о чем думать! — охраны и след простыл. Как и всех тюремных начальников. Все вплоть до губернатора сбежали. Голод и усталость мешали Уиллу рассуждать здраво.
13 
