170 
И, делая вид, что не замечает ее неподвижности и ее непослушания, он прошел в ванную, сгреб щетки, расчески и разные тюбики и уронил все это в ванну – единственное, в чем проявилось его напряжение. Эрик никогда ничему не позволял падать, никогда ничего не бил, никогда не натыкался на мебель, более того, никогда не обжигался о горячий картофель. В дополнение к этому, он никогда не проливал шампанское, когда откупоривал бутылку. И еще… Кларисса попыталась прекратить мысленный смотр его достоинств или, скорее, отсутствия недостатков. Верно, что Эрик напоминал негатив, что все, что он предпринимал, было обязательно направлено против кого-то, во вред кому-то. Проходя по комнате, он опрокинул кофейник, а Кларисса смотрела на себя в зеркало: вытянутая, бледная, некрасивая, как ей казалось, с этим дурацким тиком, от которого подергивается правый уголок рта и остановить который она не могла. Эта бледная женщина в зеркале была абсолютно неспособна говорить правду или бежать, спасаться от этого красивого, загорелого, решительного мужчины, который быстрыми шагами ходит мимо этого же самого зеркала, так что его отражение зачастую символически накладывается на ее.
– Эрик… – заговорила наконец женщина из зеркала дрожащим голосом. – Эрик, я собираюсь… Я больше не поеду с вами, я не вернусь в Париж. Полагаю, что мы бросаем друг друга… что я бросаю вас. Это очень печально, – добавила она в растерянности, – но иначе я поступить не могу.
Эрик находился перед нею, и она видела, как он замер при первом же ее слове и остался недвижим, распределив вес тела на обе ноги, однако эта спортивная поза как-то не вязалась со смыслом произнесенных фраз. Она могла его видеть, не глядя на него: она видела, или представляла себе, или припоминала внимательное, замкнутое лицо, лицо человека, опьяненного своими успехами, опьяненного любовью к самому себе, сознанием правильности своих действий и выбранного им самим пути. Она его видела: с руками, вытянутыми вдоль тела, корпусом, слегка наклоненным вперед, с взглядом, обращенным к ней. Он несколько напоминал теннисиста. Голос его был совершенно спокоен, когда он заговорил:
– Вы хотите сказать, что вы отправляетесь с этим воришкой, обчищающим скобяные лавки, с этим недоделанным, с этим великовозрастным школьником, выгнанным из класса? Вы хотите сказать, что вы интересуетесь всем этим: игрой в покер по маленькой, скверными картинами и беговыми ипподромами? Этим примитивным человеком? И то вы, Кларисса?
– Это я, Кларисса, – повторила она мечтательно, стоя позади него. – Вы великолепно знаете, что я алкоголичка, испорченная, безразличная и глупая. И бесцветная, – добавила она с гордостью и глубочайшей радостью, и эта гордость и радость наконец убедили Эрика, что она от него свободна.
Это была та самая интонация, что вылетела из уст его шофера, когда он его уволил три месяца назад: интонация знаменитого философа, знаменитого писателя, еще недавно сотрудничавшего с «Форумом» и еще до отпуска навсегда пославшего журнал к черту в ответ на простенькое замечание Эрика по поводу его статьи. И у этих троих, при всем различии в интеллекте, образовании, положении, он слышал этот диез, этот тон, эту радость, когда ему говорили: «Прощай!» Главное, что он хотел услышать, это то, что им стыдно. И сама мысль о том, что он уже не способен заставить их стыдиться, лишить их уверенности, Клариссу и двух других, была для него до того тягостна, ибо была равносильна свидетельским показаниям против него, что он зашатался и сам покраснел от стыда и от собственной беспомощности.
– Вы прекрасно понимаете, что я не буду вас удерживать, – заявил он отрывисто, что подчеркивало жесткость его слов. – Не буду ни похищать вас на пороге версальского дома, ни приставлять к вам стражу, ни запирать вас у себя дома.
И по мере того, как он перечислял гадости, которых он не совершит, которые он обязуется не совершать, он начинал воспринимать их как единственный нормальный выход из положения, который надо реализовать как можно быстрее, и подумал, что раз уж расставленная им ловушка не сработала, то ее надо как можно быстрее доставить в Версаль, где он живо заставит ее отказаться от романтических бредней. И Кларисса, должно быть, это почувствовала, ибо попятилась назад и прислонилась к двери, вцепившись в находящуюся позади нее дверную ручку.
– Я не собираюсь вас убивать, – с горечью произнес он. – И не желая никого ранить, дорогая Кларисса, эти несколько дней, в течение которых вы увидите истинное лицо месье Пейра, я проведу без слез и страданий.
170 
