165 
И, охваченный нежностью и горечью, причин которой Кларисса не поняла, он крепко прижал ее к себе. Симон Бежар склонился перед ними картинным жестом, словно он подмел землю перьями своей шляпы, и пригласил, как он выразился, «высокородную даму» на какое-то старинное танго. Жюльен, оставшись один после ухода Клариссы, выглядел живым воплощением душевного смятения, как показалось Эдме, двигавшейся мимо в объятиях пожилого американца. «И на то есть причины», – подумала она, послушно следуя за этим роботом с плоскостопием. Несмотря на отсутствие двоих самых ловких и искусных танцоров, Андреа и Чарли, на которых в начале круиза она рассчитывала как на постоянных партнеров, во время этих танцев имели место некоторые возбуждающе-забавные эпизоды, например, когда Эдма попыталась вытянуть на площадку капитана Элледока и клялась ему, что после танца он сможет выкурить столько трубок, сколько пожелает. Менее забавным, но, быть может, более возбуждающим моментом стала выходка Ольги, в слезах кричавшей Симону, что больше его не любит, и умчавшейся с палубы со всеми признаками хорошо разыгранного отчаяния, то есть стерев с губ помаду. Но ни одно из этих происшествий не могло рассеять ни грусть, ни нежность, ни очарование этого вечера, который напоминал множество других вечеров, давно прошедших, столь отдаленных во времени и в пространстве, напоенных запахом жасмина и жареных оладий, вечера, который не вернется, а зимой, что уже стоит у порога, и вовсе позабудется. Дориаччи пела мелодии Дебюсси нежным, сентиментальным голосом, в котором грусть исключала чувственность, голосом очень зрелым и очень молодым, отчасти умоляющим, но, тем не менее, сдержанным, полным скрытой силы голосом, который делает все мелкие тайны этого круиза, разоблаченные и неразоблаченные, абсурдными и бесполезными. Спать все ушли очень поздно, со слезами на глазах, неведомо отчего, и гораздо более обильными, чем можно было предположить.
Сосредоточив все свои силы и перекусив поводок, удерживавший ее в заточении, Фушия, наконец-то вырвавшись на свободу, полежала некоторое время, давая отдых уставшим от трудов челюстям, а потом вышла на охоту на человека.
Только эта кровожадная собака повстречалась Жюльену под утро во время его одинокой прогулки, на сей раз более долгой, чем обычно. Он прогуливался по палубе, прислушиваясь к шелестящему, шелковистому шуму винта, вворачивающегося в воду, и у него возникало впечатление, будто это его шаги заставляют палубу вибрировать, что дерево содрогается под тяжестью его веса и трещит, и этот треск достигает кают, достигает ушей Клариссы, но она этого треска не слышит; Кларисса, должно быть, спокойно спит под поддельным Марке. Кларисса, отделенная от своей жизни и своих поступков и одновременно освобожденная от одиночества, Кларисса, вверившая свою жизнь пилоту-камикадзе, ему, Жюльену Пейра, который, быть может, собирается торпедировать самого себя у нее на глазах. Не просто так Эрик приобрел эту картину. Жюльен это знал. И он задавал себе вопрос, когда и где он ощутит последствия этого? Под сенью жульнических махинаций, не ведая о мошеннических проделках, доставляющих ее любовнику средства к существованию, Кларисса спит и, возможно, видит его во сне, и даже не подозревает об эфемерности своего счастья. И Жюльена в очередной раз бросило в дрожь от страха за нее, за то, что с ней будет, когда раскроется обман, в гораздо большей степени, чем за себя, за то, что будет с ним, когда он попадет в тюрьму Французской республики (там, однако, стало повеселее, как ему рассказывали). Он любил Клариссу и испытывал некое мазохистское наслаждение, когда уговаривал себя, что первая истинная любовь в его жизни может кончиться раньше, чем начнется… и если в кои-то веки он полюбил по-настоящему, то это «по-настоящему» может привести его в тюрьму. Только бы это произошло не сию минуту, только бы он еще раз смог прижать к себе трепещущее тело Клариссы, почувствовать запах ее духов… Только бы еще раз зарыться щекой в ее волосы, говорить с ней, как с ребенком или с животным… Только бы еще раз увидеть, как радость оживляет ее лицо, такое красивое, такое благородное в своей невинности. Лишь бы судьба подарила ему все это еще раз, это лицо, эти плечи, эту шею и эти губы, и эти ласковые руки Клариссы у него на плечах, эту исключительную нежность, излучаемую этой женщиной, которая превратила циничного игрока в романтического мечтателя. «Кларисса», – проговорил он три или четыре раза, стоя на палубе на исходе ночи, а воздух был бел и похож на вату, воздух, где еще не было солнца. Свет на палубе в этот час становился серым, бежевым, стальным и грустным. «Можно подумать, – сказал себе Жюльен, – что ты находишься на каком-нибудь брошенном корабле, даже обломке корабля, где-нибудь в Индийском океане над огромными неведомыми глубинами».
165 
