Особенно,... 
80 
На другой день мы сели в автобус и поехали в Малагу, чтобы занять денег у сюрреалиста, сочувствующего коммунистам. Оставалось только занять несколько сантимов на обратную дорогу. Если мы не найдем их, то не сможем вернуться в Торремолинос. После многочисленных попыток мы обратились к нему — нам нужно не меньше 50 песет, сказал я ему, чтобы дождаться денег, высланных из Барселоны, если вы сразу же послали телеграмму. Наш друг поклялся, что послал телеграмму в тот же вечер, после нашей встречи. У него не было 50 песет, но он вызвался занять их для нас. Дожидаясь его, мы сели на террасу какого-то кафе. Подходило время последнего автобуса, а его все не было. Наконец, в последний миг он появился, красный и запыхавшийся.
— Скорее садитесь, все устроено.
Мы двинулись. Он заплатил в кафе и догнал нас на остановке. Одной рукой стирая пот с лица, другой он подал мне руку и вложил в нее маленький, сложенный вчетверо билет.
— До свидания, до свидания.
— Вы скоро получите долг, деньги вот-вот придут.
Пока он убеждал нас в том, что весь в нашем распоряжении, автобус тронулся. Билетик, вложенный мне в руку, был важнее всего на свете. Он означал для Сальвадора и Гала Дали три дня жизни. Это будут самые удивительные дни. Я медленно разжал руку, чтобы получше разглядеть удивительный символ, и замер, когда увидел, что это не чек на 50 песет, а просто квитанция за телеграмму. В шутку или в насмешку мой друг сюрреалист сунул мне в руку эту бумажку, которая напоминала, что мы и так обязаны ему и что он несомненно не договаривался с нами о чем-либо другом. Мы не имели денег расплатиться за автобус. Гала схватила меня за руку — удержать. Она знала, какое бешенство охватывает меня в подобные мгновения. Если бы ко мне подошел кондуктор, я вышвырнул бы его на улицу ударом ноги. Я уже был готов бог знает к какому взрыву, когда контролер нажал на звонок и остановил машину. Думая, что он догадался о моих намерениях, я чуть не прыгнул на него. Именно в эту минуту наш сочувствующий коммунистам сюрреалист внезапно появился в автобусе и протянул мне 50 песет. Он спутал бумажки в кармане и, обнаружив это, нанял такси, чтобы догнать нас. Успокоившись, мы уехали в Торремолинос, где нас ждали несколько писем с добрыми новостями и известием, что деньги мы можем получить в одном из банков Малаги. Я съел хамсу в томате и проспал весь вечер как убитый. Когда я проснулся, красная луна, как облатка, висела над компотницей Торремолиноса: этот натюрморт, который я воспринимал в кубистических тонах Пикассо, был вставлен в раму окна. Лежа на кровати и размышляя о проблемах художественного видения, я с удовольствием ковырял в носу и вдруг вынул из него слишком большой для засохшей сопли комок. Исследовав его, я обнаружил, что это кусочек полученной телеграммы, которую по своей обычной нервозности я мял и месил и сунул в нос по какой-то мании, характерной для меня в то время.
Гала раскрыла чемоданы и торжественно выгрузила их, чтобы остаться в Торремолиносе, раз у нас были теперь деньги.
— Нет. Погоди, мы уезжаем в Париж.
— Зачем? Мы можем побыть здесь еще денька три.
— Нет-нет. Вчера, после обеда, когда я ушел, хлопнув дверью, я видел, как желтый луч солнца пронзил облако. Как раз в эту минуту я был готов потратить свой жизненный сок. Потом я сломал свой молочный зуб, когда открыл у себя во плоти «великий миф» о Данае. Я хочу поехать в Париж и сделать так, чтобы прогремел гром и пошел золотой дождь! В Париже мы раздобудем деньги и достроим дом в Порт-Льигате.
Ненадолго мы остановились в Мадриде, Барселоне — и Кадакесе, чтобы посмотреть там на наш дом. Мечта осуществлялась. Конкретная и прямая личность Гала воплотила здесь мой дефективный бред. Пока были только четыре стены и дверь, но уже и это было героизмом. Настоящий героизм ждал нас, однако, в Париже. Нам предстояло защищать свои личности в безвыходном положении, в самой жестокой, самой длительной и самой великой борьбе. Все вокруг подло предавали нас. По мере того, как мое имя внедрялось, как рак, в глубину общества, которое не желало слышать и говорить обо мне, практическое существование становилось все труднее. Все, кто выступал против моего интеллектуального влияния и моих идей, которые подрывали их в основе, заражали меня болезнью, которая тревожит всех: денежные заботы. Я предпочел им эту болезнь. Я знал, что выздоровею. Бунюэль только что завершил «Золотой век». Я был ужасно разочарован. Фильм стал карикатурой моих идей. С первого же образа, безо всякой поэзии, атаковалось католичество. Все же он произвел некоторое впечатление. Особенно удалась сцена неудавшейся любви, когда неудовлетворенный партнер жадно сосет большой палец ноги мраморного Аполлона. Бунюэль, который спешно уехал в Голливуд, где, он думал, его ждут сказочные контракты, даже не был на премьере фильма. Публику нашли среди сюрреалистов: здесь практически не было инцидентов. Несколько смешков, несколько возражений вскоре потонули в единодушных аплодисментах зала. Но через два дня все изменилось. В фильме есть кадры: подкатывает шикарный автомобиль, водитель распахивает дверцу и достает ковчег, чтобы поставить его на тротуар (крупный план). Потом из машины появляются две прекрасные женские ноги. Это был момент, выбранный группой хулиганствующих молодчиков, — они швырнули в экран бутылки с черными чернилами. В ответ на. крики «Долой бошей!» они стреляли в воздух, бросали вонючие бутылки и банки со слезоточивым газом. Только кончился газ, как публику доконали сторонники «Французской акции». Полетели осколки стекла. Все фойе студии 28, где размещалась выставка сюрреалистических картин, было разгромлено. Одно из моих полотен спасла билетерша — спрятала его в туалет, но остальные разорвали в клочья. Полиция прибыла слишком поздно. Беда уже произошла.
80 
