150 
Секретарь комитета комсомола Володя Кле-тень перекладывал бумаги в ящике стола и все никак не начинал разговора. Тарас понял, что Володя, парень добрый и мягкий, хочет, чтоб начала его Вера Кутькина, лаборантка, член комитета. Эта неуклюжая, высокая девушка в очках сосредоточенно читала очередное длиннейшее постановление вышестоящего комсомольского органа.
В комитете Вера — специалист по морально-бытовым вопросам. Все на заводе знают ее гневную непримиримость, когда дело касается какого-нибудь аморального поступка. Тарасу тоже известна ее прямота: режет правду-матку, невзирая на лица, будь то хоть директор или парторг. Все обиженные шли к ней. Однако Тарасу казалось, что «высокая принципиальность» Кутькиной идет не столько от убеждений, сколько от затаенной обиды на то, что сама она обойдена природой. И Тарас недолюбливал ее. Не нравилось ему, что слишком уж придирчиво она следит за его бригадой, будто поставила себе целью непременно найти крамолу. Генрих даже сказал ей однажды:
— Ты, Вера, можешь думать о нас, что хочешь. Но не забывай, пожалуйста, что мы не ангелы, мы люди. И молодые к тому же.
Секретарь так и не дождался, пока Кутькина проявит инициативу. Сказал:
— Давай, Вера, ты… выкладывай…
Она недовольно оторвалась от чтения, блеснула очками:
— Ох, либерал! — и повернулась к Тарасу. — Доклад будет короткий. Я требую, чтоб этого твоего пижона Шиковича вызвали на комитет.
— А в чем дело?
— Он обидел девушку. Нину Бойкач.
— Как обидел?
Вера сурово посмотрела на бригадира.
— Не прикидывайся дурачком, Гончаров. Ты прекрасно знаешь, как такой тип может обидеть.
Тарас покраснел. Он всегда чувствовал себя неловко, когда заводили разговоры на такие темы, да еще девушки.
— Она пожаловалась?
— Нет. Но это не имеет значения. Из-за глупой девичьей гордости она никому ничего не говорит. Но девочки слышат, как она ночами ревет в подушку.
— А почему ты считаешь, Вера, что дело тут в глупой гордости? — спросил Володя Кле-тень.
Кутькина долго разглядывала секретаря сквозь свои большие очки, как бы удивляясь, что он мог задать такой вопрос. Потом, как строгая учительница, назидательно проговорила:
— Клетень! Тебе не к лицу такая позиция. С тебя спросят… Горком спросит: почему подобная личность носит звание члена бригады коммунистического труда? Как он попал в бригаду…
— Мы сами его взяли.
— Знаю, что сами. А почему? За какие заслуги?
— Боюсь, что ты, Вера, этого не поймешь, — вздохнул Тарас, как бы сожалея, что до нее не доходят такие простые вещи.
Вера обиделась. Возмущенно крикнула:
— Ты слышишь, Володя? Только они все понимают! Что это, как не зазнайство? Не говорила я, что за бригадой нужен глаз да глаз?
Тарасу хотелось поругаться, но он смолчал. Его волновало другое. Он был против того, чтоб в отношения Славика и Нины сразу вмешивался комитет. Кто знает, что там у них было. Девушка не жалуется, но плачет по ночам и сохнет. Так поможет ли такой разбор? Здесь нужно что-то другое. Но что?
Помимо всего, Тарас боялся, как бы Славик не подумал, что завел это разбирательство он, бригадир, из-за Маши. Конечно, подумает.
Настойчивые ухаживания Славика за Машей доставили Тарасу немало тяжелых часов. В особенности тревожило его, что Маша тянет с ответом на его предложение выйти за него, замуж. Но избавиться от Славика ему и в голову не приходило. А ведь, всё это может так обернуться, что они станут врагами. И тогда уж в одной бригаде им не быть.
Володе Клетеню можно было бы обо всем рассказать. Но Кутькиной — вот уж нет! Перевернет все вверх ногами, подводя под свои «высокие принципы».
Тарас сказал:
— Дайте нам сперва самим с ним побеседовать. В бригаде.
Вера подозрительно сощурилась.
— Хотите выработать тактику, как обелить своего, любимца? Ой, смотри, Гончаров, затащит он тебя в болото.
…Славик и Генрих пришли последними — дольше других мылись в душе, любили поплескаться.
Генрих знал, по какому поводу собирается бригада. Он, как и Ходас, сразу поверил, что Славик виноват, и разозлился на этого «безответственного щенка». Они вместе работали на сборке автоматического деталесъемщика. Славик был как никогда внимателен, усерден. «Ассистировал» без единой ошибки. Но и это не смягчало Генриха. Наоборот. Чтобы охладить свою злость и найти выход дурному настроению, он все время бубнил одни и те же строчки из песни:
150 
