Особенно,... 
155 
В четверг, поздно вечером, оделся, побежал в клуб. Долго вызывал Старгород, в Старгороде попросил соединить с номером таким-то, когда дали номер такой-то, спросил Юлию Павловну.
— Да? — услышал знакомый, немножко грубоватый и тем более привлекательный голос.
— Юлия Павловна, — почти закричал, стараясь, чтобы она услышала каждое его слово. — Юлия Павловна, вы извините, что снова звоню. Но не могу не звонить. Вы однажды сказали, что согласны уехать. Вы укоряли меня, что в тот час я не мог этого сделать. Юленька! Юлия Павловна, умоляю. Уедемте. Я готов. Куда угодно. Завтра, послезавтра. Сейчас! Юлия Павловна!..
— Вы опять напились, Виталий, — ответила Юлия равнодушно. — Когда же это кончится! — И повесила трубку.
— Черт бы побрал, все! — сказал Виталий и отправился к колхозному шоферу.
Тот спал, но, разбуженный, не обиделся. Увидев Виталия, тотчас поднялся, сбегал к соседям, принес пару бутылок; но Виталий, только что жаждавший напиться, пить не смог. Его сжигало волнение.
— Нет, — сказал Виталий, — нет. Я за другим пришел. Отвези меня завтра на станцию. Пораньше. Когда поезд на Старгород?
— В девять пятнадцать.
— Вот к нему и отвези. Слышишь?
— О чем разговор! У меня уже и путевка есть. Председатель распорядился.
Не спал Птушков в эту ночь. Он писал письма. Благодарил Соломнина за доброе отношение. Сочинил четверостишье Светлане, желая ей счастья. И длинно-длинно написал Наталье Фадеевне. Он писал, что любит ее, что только потому и уезжает, что не надеется на взаимность. Он так искренне верил себе в эти минуты, так искренне любил хозяйку, что сами собой на бумагу падали его крупные горючие слезы. «Прощайте," Наташа, — заканчивал он письмо. — Прощайте, сероглазая женщина! И знайте, что никогда-никогда Вы не уйдете из моего сердца. Вечно Ваш В. Птушков».
Оставив письма на столе в кухне, он покинул дом до свету и дождался шофера в колхозном гараже.
Грузовичок весело бежал по разъезженной снежной дороге. Двенадцать километров пролетели за двадцать минут, приехали рано. Выпили по стопке в станционном буфете. Шофер хотел было обождать прихода поезда, — с трудом уговорил его ехать обратно.
Поезд на Старгород пришел и ушел. Птушков на нем не уехал. Он слонялся по тесному залу ожидания, в котором несколько пассажиров жались возле натопленной печки, раз десять заходил в буфет и только в середине дня, сверившись с расписанием, подошел к кассе..
37
Огнев был взбешен. Только что перед ним сидел редактор газеты «Старгородский комсомолец».
— У вас нет никакого понятия о литературной политике! — кричал Огнев, тиская кулаком сукно письменного стола. — Вы всегда все путаете. Вы мешаете работать.
— Кому? — спросил редактор удивленно.
— Мне, мне, секретарю обкома, а, следовательно, обкому, партии. Вот кому. Партии.
— Если газета сказала о сборнике стихов поэта Птушкова, что это плохой сборник…
— Какой бы он ни был, этот сборник Птушкова, а если секретарь обкома считает, что выступать о нем в таком тоне нельзя, значит… Значит, надо соображать. Предположим, товарищ редактор, что стихи не очень хорошие. Разные тут стихи, в этой книжке. Предположим. Но ведь еще и тактика существует. Вы неправы в тактическом отношении. Можете это уяснить? В тактическом! Птушков — человек молодой, талантливый…
— Средне талантливый.
— Талантливый, говорю. У него свой читатель есть. Мы должны бережно выращивать Птушкова.
— Оберегать от критики — это означает выращивать не поэта, не художника, а зазнайку, литературного вельможу, который, придет час, вам же на голову, извиняюсь, сходит.
— За мою голову не беспокойтесь. — Огнев даже встал с кресла, так был разъярен. — В данном случае разговор о вашей голове, дорогой товарищ, которая не утруждает себя особыми раздумьями.
— Товарищ Огнев! — встал и молодой редактор. — Прежде всего вы не имеете права на меня кричать. Во-вторых, о ваших тактических соображениях я не мог знать, поскольку вы мне о них ничего не говорили. Вы говорили, оказывается, редактору «Старгородской правды». Но это же не мне. В-третьих, пусть бы и мне сказали. Что толку! В Советском Союзе не две наши газеты, а сотни газет, всем рот не зажмешь во имя ваших странных соображений. И, в-четвертых, освободите меня от редактирования газеты. Я очеркист, пойду писать очерки о наших людях — это интересней, чем выслушивать нотации. А ваши распоряжения о том, кого критиковать, кого обертывать ваткой, пусть выполняет другой. Я иду сейчас в обком комсомола и подаю заявление.
155 
