233 
Однако в ее квартире Кит и в самом деле чувствовал себя как дома. Он являлся туда часов в десять-одиннадцать и взирал на нее через осколки, через причудливую мозаику своих запутанных желаний. Чтобы добиться от него восхищенной ухмылки, она старалась к его приходу нарядиться пошикарнее. Прежде чем он принимался за лагер или лимонад, она подавала ему круассаны и дьявольски крепкий эспрессо, а раз или два, когда он был особенно не в духе, приводила его в чувство «Восходом солнца» на основе текилы — коктейлем, сладость которого боролась с основательным зарядом алкоголя. Затем он целый день метал дротики, прерываясь лишь для того, чтобы, к примеру, оценить рецепт изысканной закуски — или ради лагера, поданного в гравированной оловянной кружке, которую она для него купила, — или чтобы посмаковать новый видеофильм. Киту теперь требовалось их четыре или пять в день, так что бездельничать Николь не приходилось! Поначалу он прекращал метать дротики, если звонил телефон и звонившим оказывался Гай, который пытался прокричаться сквозь гвалт и гомон то ли аэропорта, то ли бензоколонки; но спустя какое-то время — таков был его местный сюзеринитет — он стал упражняться и непосредственно во время этих звонков. Как-то раз Гай позвонил из безлюдного мотеля и заметил, что на заднем плане раздается какой-то шум. Николь сказала, что это, вероятно, помехи на линии или денежный счетчик, тем самым замаскировав медленные шлепки вольфрамовых наконечников Китовых дротиков, которые он направлял в тройное кольцо. Когда Николь разговаривала с Гаем, речь ее звучала так же романтично, как стихи Китса. Киту это было до лампочки. Он любил ее так, как в лучшие времена любил бы своего личного менеджера. Это чувствовалось в первый же миг, едва вы входили туда с улицы: весь дом провонял порнографией и дротиками.
Накануне Ночи Костров, или Ночи Финала, за пару часов до дразнящих воображение телемгновений — предстоял показ документальной драмы Кита — Николь решила подвергнуть его обычному прогону сквозь строй облаченных в смокинги мучителей и повела на легкий ужин в «192», ресторан на Кенсингтон-Парк-роуд, давно облюбованный братией из масс-медиа. Кит сидел там над стаканом апельсинового сока, устало ожидая суши — она сказала, что он непременно должен это отведать.
— О чем задумался, а, Кит? — нежным голосом сказала Николь.
Он ничего не ответил.
192. Самым лучшим здесь будет вот что: выбить максимум. Сокрушительный психологический удар. Остается 12. Но если чуть промазать, то остается 6. 6. З на двойном. Гадость! Этого надо избегать. Такое может случиться и по-другому: у тебя 57, и ты целишь в 17, чтобы оставить максимум на двойном, а попадаешь на тройное. 51. Остается 6. Или целишь в 14 на двойном, а попадаешь в 11 на двойном. Остается 6. Поганый расклад. Или нужно 9 на двойном, а попадаешь в 12. Опять 6! Или, боже упаси, нужно 11 на двойном, а попадаешь в 8 на двойном! Поганый расклад: остается 6. Поганый расклад. Просто мерзость. Долбаная гадость. Убийственная.
Четырнадцатичасовое ожидание в VIP-зале Хитроу; «Конкорд» до Ньюарка; вертолет до аэропорта Кеннеди; Боинг-727 до Мидлтауна; лимузин до Нью-Лондона. Америка проплывала мимо за полированными стеклами. Боль к этому времени распространилась вниз, достигнув икр, и вверх, дойдя до сосков. Каждый скачок секундной стрелки на его часах оказывал невыносимое давление на его рану, на травму его бытия. Он смотрел на огороженные, изможденные поля Новой Англии, на леса, тоже доведенные до ручки, но все же хранящие хрупкий, разорванный на полоски свет Благодарения. Невозможно было даже вообразить, что когда-то здесь бродили могавки и могикане — да, а еще вампаноаги, наррагансеты, пекоты, пенобскоты, пассамакуоди, абнаки, малеситы, микмаки. У него было ощущение, от которого в Америке теперь невозможно было отделаться, — ощущение того, что целый континент поглощен, разжеван и проглочен.
Накануне вечером он остановился в Мидлтауне, в недавно открывшемся при аэропорте отеле под названием «Отцы-Основатели». Ему снова пришлось испытать неописуемые затруднения, пытаясь убедить управляющий персонал, что он не беден, не безумен и не болен. Кажется, одна из неприятностей была связана с его вновь обретенной привычкой беззвучно хихикать, усмехаясь собственным мыслям. Возможно, он смахивал на одного из первых английских моряков, задыхающегося из-за цинги, с подвернутыми до колен брюками. Так или иначе, его иридиевые и титановые кредитные карточки возобладали. Приняв душ, он во второй раз успешно дозвонился в дом престарелых и подтвердил, что в назначенное время прибудет на встречу со своей тещей. После «Девы Марии», выпитой в баре «Мэйфлауэр», он заказал себе ранний обед в «Пуританском зале». Рядом с его тарелкой лежали две книги, которые она ему вручила: одна предназначалась для дороги сюда, другая — для возвращения домой. Сейчас он хмурился, посмеивался и впадал в задумчивость над «Любовью» Стендаля… Из своего номера он сделал последний за день звонок — позвонил Николь, которая, несмотря на поздний час и помехи на линии (все время слышалось метрономное постукивание денежного счетчика), подарила ему необычайные пятнадцать минут, в течение которых говорила о своих планах на будущее. Это осложнило его следующий шаг: самообследование, которое он долгое время откладывал и которое произвел теперь перед зеркалом, раздевшись донага и поставив одну ногу на письменный стол. М-м, совсем плохо. Возможно, дело серьезное. Такое зрелище и в самом деле заставило бы медсестер опрометью броситься прочь из приемного покоя. Поверхность кожи там была подернута рябью, словно вода под сильным бризом; местами она приобрела какой-то ядовитый зеленый оттенок, но в основном была почти живописно голубой. Возможно, как голубая лагуна. Засыпая, он строил догадки о том, что случилось бы, если бы героини «Макбета» и «Отелло» поменялись местами. С шотландской Дездемоной не было бы никакой истории — ни сюжета, ни убитых королей. А вот со средиземноморской леди Макбет повествование могло бы стать куда более закрученным и кровавым, потому что такая женщина не приняла так близко к сердцу неприятности Кассио и, возможно, сама разобралась бы с Яго…
233 
