132 
Она улыбнулась, сухо. Потом:
— А почему вы не хотите написать еще одну книгу?
— Потому что я больше не верю в искусство.
— Так вы не верите в искусство? — тщательно выговаривая каждое слово и словно протягивая их мне, чтобы я могла полюбоваться каждым по отдельности.
— Нет.
— Вот как.
14 янв., 1950
Я часто вижу сны. Сон: я в концертном зале. В зале — люди, похожие на кукол, в вечерних платьях. Рояль. Я — одета в эдвардианском стиле, в нелепом атласе, с удавкой жемчуга на шее, как у королевы Мэри. Я сижу за роялем. Я не могу извлечь из инструмента ни звука, я не умею. А публика все ждет и ждет. Сон стилизован, он напоминает сцену из спектакля или старинную иллюстрацию. Я рассказываю его миссис Маркс, и она спрашивает:
— О чем этот сон?
Я отвечаю:
— Об отсутствии чувства.
Уголки ее рта складываются в едва заметную, но мудрую улыбку. Эта улыбка сопутствует всем нашим встречам и управляет ходом разговора. Как дирижерская палочка. Сон: военное время, Центральная Африка. Дешевый дансинг. Все пьяны, танцуют так, что это больше похоже на секс, а не на танцы. Я стою в сторонке и жду. Ко мне подходит мужчина, весь гладкий и прилизанный, похожий на куклу. Я узнаю Макса. (Но он какой-то литературный, с чертами Вилли, описанного в моих тетрадях.) Я иду в его объятия, иду как кукла, застываю и не могу пошевелиться. Сон опять гротескный. Он похож на карикатуру. Миссис Маркс спрашивает:
— О чем этот сон?
— Все о том же, об отсутствии чувства. С Максом я была фригидна.
— Так вы боитесь фригидности?
— Нет, потому что он — единственный мужчина, с которым я была фригидна.
Она кивает. Внезапно я чувствую тревогу: неужели я снова могу стать фригидной?
19 янв., 1950
Сегодня утром я была в своей комнате, под самой крышей. За стеной плакал ребенок. Это напомнило мне тот гостиничный номер в Африке, где ребенок за стеной будил нас по утрам своим плачем, а потом его кормили, и он начинал курлыкать, издавать радостные журчащие звуки, а его родители тем временем занимались любовью. Дженет играла на полу в кубики. Вчера вечером мне позвонил Майкл и пригласил меня покататься с ним на машине, а я ответила, что не могу, потому что Молли не будет дома и мне не с кем оставить Дженет. Он сказал, иронично:
— Что же, ясное дело — материнские хлопоты неизмеримо выше встреч с любовниками.
Его холодная ирония настроила меня против него. А сегодня утром на меня нахлынуло чувство повторяемости всего происходящего, — за стеной плачет ребенок, моя враждебность по отношению к Майклу. (Воспоминания о враждебности по отношению к Максу.) А потом — ощущение нереальности происходящего, я не могла вспомнить, где я — здесь, в Лондоне, или там, в Африке, в том, другом, доме, где плакал ребенок за стеной. Дженет, продолжая сидеть на полу, взглянула наверх, на меня, и сказала:
— Мама, иди поиграй со мной.
Я не могла пошевелиться. Через некоторое время я заставила себя встать с кресла и опустилась на пол рядом с малышкой. Я посмотрела на нее и подумала: «Это мой ребенок, моя плоть и кровь». Но я этого не чувствовала. Она снова сказала:
— Мама, поиграй со мной.
Я начала передвигать деревянные кубики, строить домик, но я двигалась как робот. Каждое движение давалось мне усилием воли. Я видела себя со стороны, как я сижу на полу, картина «юная мать играет со своей маленькой дочуркой». Словно кадр из фильма или фотография. Я рассказала об этом миссис Маркс, и она спросила:
— И?
Я ответила:
— Это так же, как во сне, только внезапно это случилось в реальной жизни.
Она подождала, и я сказала:
— А все потому, что я испытала чувство враждебности по отношению к Майклу, и это все заморозило.
— Вы с ним спите?
— Да.
Снова пауза, и я сказала, улыбаясь:
— Нет, я не фригидна.
Она кивнула. Кивок ожидания. Я не понимала, каких слов миссис Маркс от меня ждет. Она подсказала:
— Ваша маленькая дочь попросила, чтобы вы к ней подошли и поиграли с ней?
Я не поняла. Она сказала:
— Поиграть. Прийти и поиграть. Вы не могли играть.
Тогда я рассердилась. Я поняла. За последние несколько сеансов меня уже не однажды подводили к одной и той же мысли, и делали это весьма искусно; и каждый раз я выходила из себя; и это каждый раз обыгрывалось как моя защита против правды. Я сказала:
— Нет, этот сон, он не был об искусстве. Не был. — И попыталась пошутить: — Кому это приснилось? Вам или мне?
132 
