108 
– Почем ты знаешь, если мы еще не ступили на берег?
Нейрн вздохнул:
– Будь на то моя воля, я бы не допустил этого.
– Ну, тогда тебе нужно было поднять бунт. Сколько, ты думаешь, может человек – не важно, добродетельный он и дурной – обходиться без хорошего вина, хорошей песни и веселой компании? Все знают сказки Шахерезады, и всех тянет на берег. Попробуй их остановить, господин Нейрн. Хотя бы меня одного притормозить.
– Я уже сказал, будь на то моя воля. Но Тич и Бьенвиль думают так же, как и ты.
– Да потому, что они знают душу моряка получше твоего.
– Вполне возможно. Но я всего лишь хотел тебе сказать, что нашему другу из племени чоктау не следует сходить на берег.
Красные Мокасины нахмурился и потер руки. Руки заживали, но это заживление сопровождалось раздражающим зудом, казалось, что сами кости чесались.
– Почему мне нельзя на берег? – спросил он.
– Вспомни, что ты сказал нам, когда мы отправлялись в эту экспедицию. Ты сказал, если ты погибнешь, то твой народ объявит белым войну.
– Это ваш риск, – ответил на это Красные Мокасины. – И еще я сказал, что отправляюсь в путь, чтобы посмотреть Старый Свет. И я его посмотрю.
– Есть и еще одна причина. Ты вместе с членами нашего совета и с Ривой должен отправиться на заседание дивана. Нужно договориться о торговле.
– Меня это не интересует, – заметил Красные Мокасины. – По крайней мере сейчас. Вы можете пойти туда вместо меня, я отдам вам свой голос.
– Остальным членам совета это не понравится.
– Если вы хотите, я поговорю с ними. Но я уже принял решение на свой счет.
На короткое мгновение показалось, что внутри у Нейрна идет какая-то борьба, наконец он мрачно кивнул:
– Но смотри, Таг, не спускай с него глаз и не увлекайся излишне крепкими напитками.
– Будет как у Христа за пазухой, – ответил Таг и подмигнул Красным Мокасинам.
Казалось, что улицы Алжира специально сделаны такими узкими, чтобы даже мертвецки пьяный человек мог пройти по ним, держась за стены домов, и не упасть.
Красные Мокасины обычно не пил огненную воду в больших количествах, на его глазах она из мужчин делала безумцев, воинов превращала в помешанных, а потом и в жалкое ничтожество. Странно, но казалось, что нетрезвое состояние более всего подходит этому городу, и Таг с Фернандо были тому подтверждением. Опьянение помогало не замечать ужасной вони на улицах, хуже той, что била в нос на улицах Нью-Пэриса, и как сквозь туман виделись хитрые и злые взгляды местных жителей.
Как и следовало ожидать, Красные Мокасины уже давно потерял ориентацию и не мог понять, в каком направлении и куда они держат путь, хотя подозревал, что это замысловатое плутание по улицам ведет их к женщинам. Это его не расстраивало. За время долгого путешествия он изгнал из головы все мысли о женщинах, а здесь они были повсюду, всех цветов и оттенков. Некоторые, на его вкус, были очень даже красивые, но все – экзотические, и каждая заставляла его чувствовать себя мужчиной. Хотя разглядеть женщин не представлялось возможности, все они с головы до пят были закутаны, и только глаза говорили ему о женской красоте. Мания европейцев прятать свое тело под одеждой, независимо от погоды, здесь, казалось, была доведена до крайнего предела, и в то же самое время женщины от этого каким-то образом делались еще более загадочными, что было для него непривычным ощущением. Чувства еще больше распалялись от огненной воды, бурлящей в его крови.
Бросалось в глаза то, что город был грязный, и складывалось впечатление, будто большая часть населения одета в лохмотья и прозябает в нищете, глаза людей были либо жуликоватые, либо и вовсе ничего не выражали. Это заставило Красные Мокасины вспомнить индейские поселения возле Чарльз-Тауна, где люди существовали, потеряв гордость, утратив надежду, и пили ром, как воду, и уподобились собакам, ожидающим упавших со стола англичан объедков. Впервые эта картина предстала его глазам, когда он был еще ребенком, и послужила ему хорошим уроком. Он поклялся, что чоктау никогда не падут так низко. Казалось, что город, по улицам которого он шел, был прибежищем удрученности и вялости, которые окончательно задушили своей тяжестью и веру, и надежду. Неожиданно он и себя почувствовал жалким и ничтожным, печаль окутала его, как морок. Он пожалел, что впустил в сердце эту заразную болезнь.
Красные Мокасины нахмурился и затряс головой, изгоняя это наваждение. Ну нет, так легко он не сдастся. Иногда, чтобы понять что-то, приходится впускать это глубоко в себя, что он сейчас и сделал, желая понять этот мир, отделенный от его земли огромным океаном.
108 
