150 
– Его затмевали Марий и Скавр, – заметил по этому поводу Антоний Оратор.
– Нет, у него просто не было достойной репутации, – отозвался Луций Цезарь.
– А кто в этом был виноват? – насмешливо улыбнулся Катул Цезарь.
– В основном, видимо, Гай Марий, я полагаю, – отвечал его брат.
– Он наверняка знает, чего хочет, – сказал Антоний Оратор.
– И он это делает, – поежился Сцевола. – Я не хотел бы оказаться с ним по разные стороны!
Именно об этом думал и молодой Цезарь, пока лежал в своем убежище, наблюдая и слушая разговор своей матери с Суллой.
– Завтра я уезжаю, Аврелия, но я не мог уехать не повидав тебя, – говорил тот.
– Я не простила бы, если бы ты уехал не попрощавшись.
– А где Гай Юлий, его нет?
– Он далеко, вместе с Луцием Цинной, среди марсов.
– А, подбирают куски, – кивнул Сулла.
– Ты замечательно выглядишь, Луций Корнелий, несмотря на все свои трудности. Полагаю, что это женитьба подействовала на тебя так хорошо.
– Или женитьба, или то, что я стал слишком любить свою жену.
– Ерунда! Ты никогда не изменишься.
– Как воспринял Гай Марий свое поражение?
– Не без ворчания в кругу семьи, разумеется. – Аврелия поджала губы. – Он не очень-то тебя жалует.
– Я этого и не ожидал. Но он наверняка должен признать, что я не гоняюсь за тем, чтобы мои приказы воспринимались с рабски высунутыми языками или бешеной похвалой.
– Ты и не нуждаешься в этом, – заметила Аврелия, – и это как раз то, почему Гай так расстроен. По-видимому, он уже не рассматривается в Риме как альтернативный военный вождь. Хотя ты выиграл Травяной венок, Гай всегда был единственным. Его враги в сенате были очень могущественны и все время ему мешали, но Гай знал, что он был единственным. Он также знал, что в конце концов они вынуждены будут обратиться к нему. А теперь он стар и болен и, к тому же, есть ты. Он боится, что ты лишишь его поддержки среди представителей высшего сословия.
– Аврелия, он человек конченый! Не в том смысле, что он лишен славы или чести, но его время кончилось. Почему же он не видит этого?
– Я полагаю, что будь он моложе и находись в более ясном рассудке, он бы понял это. Вся беда в том, что перенесенные им удары повлияли на его мозг – по крайней мере так думает Юлия.
– Она все всегда знает более точно и намного раньше, чем остальные, – заметил Сулла и собрался уходить. – Как твоя семья?
– Замечательно.
– А сын?
– Неукротим. Неутомим. Необуздан. Я пытаюсь придерживать его, но это чрезвычайно трудно.
«Но меня не надо придерживать, мама! – подумал молодой Цезарь, выбираясь из своего гнезда, как только Сулла и Аврелия удалились. – Почему ты всегда думаешь обо мне как о пушинке одуванчика, летящей на ветру?»
Глава 2
Думая, что Сулла не будет тратить время, пересекая со своими войсками Адриатику навстречу неблагоприятным зимним ветрам, Публий Сульпиций нанес свой первый удар во второй половине октября. О приготовлениях он не заботился: для того, кто не любит демагогию, невыносимо культивировать искусство демагогии. Тем не менее он проявил предусмотрительность, поговорив с Гаем Марием и попросив его поддержки. Гай Марий не любил сенат, и Сульпиций не разочаровался в оказанном ему приеме. Выслушав то, что он предложил сделать, Марий кивнул.
– Ты можешь быть уверен в моей полной поддержке, Публий Сульпиций, – сказал великий человек. Несколько мгновений он молчал, а затем добавил как бы в раздумье – Тем не менее я попрошу тебя об одной услуге – ты издашь закон, согласно которому мне будет поручено командование в войне против Митридата.
Требование казалось слишком небольшой ценой, и Сульпиций улыбнулся.
– Я согласен, Гай Марий. Ты получишь это командование.
Сульпиций созвал народное собрание и предложил два законопроекта: один призывал к изгнанию из сената каждого его члена, который имел долги на сумму, большую, чем восемь тысяч сестерциев; другой требовал возвращения всех тех людей, которые были изгнаны комиссией Вария еще в те дни, когда сам Варий преследовал их, подозревая в том, что они стояли за предоставление гражданства для италиков.
Сладкоголосый и медоточивый, Сульпиций выбрал верный тон.
– Кто они, думающие о себе, что созданы сидеть в сенате и принимать решения, когда едва ли не каждый из них является нищим и безнадежным должником? – вскричал он. – Каждому из нас, кто задолжал, нет веры, потому что мы не прикрыты сенаторской исключительностью и не можем облегчить свой долг пониманием кредиторов, которые, не думая о политике, толкают нас слишком далеко! Для них, все еще заседающих в Гостилиевой курии, долги – это такая пустяковая, несерьезная вещь, на которую можно не обращать внимания до лучших времен! Я знаю, потому что сам сенатор, я слышал, как они говорили друг с другом об этом, и видел те поблажки, которые делались там и здесь для кредиторов! Я даже знаю кого, среди присутствующих в сенате, ссуживают деньгами! Ну теперь это пора прекратить! Те, кто не имеет собственных денег, не имеют право заседать в сенате! Человек не должен иметь права называть себя членом этого надменного и исключительного места, если он действительно не является лучшим в Риме!
150 
