249 
И он, пожалуй, был прав: в революционные недели это значило больше денег. А ремонт ему оплатят зрители, для которых уже на этот первый вечер была объявлена фильма «Джиоконда».
Сдача «Элита» не означала, что комиссариат перестал действовать: только сократился объём его функций и они разделились по нескольким мелким помещениям. Комендатуру, сборный пункт для отсталых солдат и для бродячих уголовников отправили в биржу труда, на Кронверкский. Жители перестали тесниться во множестве, ища комиссара по каждому вопросу. Но чего стоила одна оставшаяся забота – избыть, скачать куда-нибудь 1-й пулемётный полк! Уже несколько раз они окончательно уходили, уже и прощальный митинг был, собирались идти на прощальный смотр к Корнилову – но Пешехонов и по сегодня не верил, что они когда-нибудь уйдут. Хотя б удалось их переправить в другую часть Петрограда, на Выборгскую сторону, что ли.
И другие благоначатия февральских дней требовали скорейшего уничтожения – например бесплатные чайные. Они превратились в ночлежки и базы бродяжничества для солдат, не желающих возвращаться в свои части, и других темно-пьяненьких типов. (Но ещё найди силы разогнать этих солдат или уговорить.)
А теперь на Петербургской стороне избирали ещё и районную думу, районную управу – и комиссариат превращался при них лишь как бы только в полицейский центр. Остывала революционная магма, и Пешехонову уже нечего тут было делать, он готовил свой уход. Хотели избрать его головой районной управы – он отказался. Во всякую минуту ждали его и в Исполнительном Комитете Совета, и всё это время числили там, однако Пешехонову когда и приходилось появляться там по делам, попадал и на заседания, – он подчёркивал свою к ним непричастность: наростом виделся ему и этот Исполнительный Комитет, самоназначенный, никем не выбранный и лезший перебивать работу правительства.
Какая несомненная обязанность тяготела на Пешехонове как признанном – вместе с Мякотиным – вождём народно-социалистической партии,- это стягивать свою не слишком многочисленную и маловлиятельную партию, собирать её съезд (уже назначили на 20-е числа в Москве) и выявлять прежнюю партийную программу воззванием к новым обстоятельствам. Своя партия всегда кажется самой правильной. И насколько же это особенно верно было о партии «эн-эсов» – единственных сегодня сохранившихся чистых народников, отколовшихся в 1906 году от эсеров из-за их террора, огрязнявшего народничество. Самая правильная партия: «всё – для народа, всё – через народ», этот лозунг и сегодня звучал уместно и точно. И когда сейчас, в общем февральском головокружении, возникли переговоры об объединении эсеров, трудовиков и энэсов в одну партию, – Пешехонову жалко было портить чистую народническую линию.
Уже немало лет Алексей Васильевич вёл жизнь петербургского обывателя-литератора, а отзывчив был к течению высотных струй, тех, что ещё только над нашей головой или глубоко под нами, ещё не вмешались в нашу обычную жизнь и никто их не замечает. И в эту третью революционную неделю он почувствовал по тем струям-завихрениям, что не может тут помочь объединённый социалистический пластырь, нет.
Несомненным и благородным было, кажется, – готовиться к Учредительному Собранию? Но уже почуял Алексей Васильевич, что это движение – слишком медлительное, и оно отстаёт от движения тех струй.
Уж кажется, эти две недели Пешехонов прокрутился с наибольшей быстротой, энергией и отдачей – и вдруг из состояния волчка понял, что – опаздывает!
Мы – все опаздываем!…
А – в чём?
Да деревня же! Необъятные, загадочные, тёмные пространства русской деревни, закипающие в неведомом бурлении от петроградской воронки. Деревня, которой Пешехонов отдал свои лучшие годы и труд, которой только и служили все они, энэсы, – чтоб освободить её из-под самодержавия. Бедная, покинутая, беспредельно-страждущая, погибающая, в разъёме своих грунтовых непроезжих дорог, в хилости своих недоухоженных, недовоспрявших полей, в неухиченности и покренении своих старых изб, почти немая для жалоб и сама не знающая, чего лишена, – и тысячи изобретателей, техников, учёных, ораторов, поэтов и мыслителей, как зарождаются там, так и доживают неразвёрнутыми, сами себя не узнав.
Туда, в эту тьму, и пришло теперь самое время кинуться спасать и просвещать. Но эти пространства были – уже не клочок мостовых, и туда не могло хватить никаких петербургских интеллигентов. Да разве их там ждали? Их там заранее подозревали как «бар». И невозможно так просто кинуться.
249 
