138 
– Что случилось? – заволновался Атли. – У вас вид, словно вы нагляделись на троллей. – В голосе его слышалась тревога. – Эмма, с тобой все в порядке?
Она повернула к нему бледное лицо:
– Я бы этого не сказала. Атли, твой брат овладел мною в канун нашего свадебного пира. Он вложил мою руку в твою, но сам взял меня, как последнюю шлюху. Я принадлежала ему, Атли, а теперь он возвращает меня тебе.
Она говорила сухо и зло. Когда же умолкла, воцарилась такая тишина, что звон колец в конских удилах показался гулом заупокойного колокола.
Атли едва слышно прошептал:
– Что она говорит, брат?..
Ролло сделал шаг вперед, губы его зашевелились, но он только с шумом выдохнул и прикрыл глаза. Эмма почувствовала мстительную радость при виде его унижения.
– Что же ты, Роллон Нормандский? Поступил низко – и молчишь? Нет сил признать правду? Тогда солги. Солги, скажи, что я все это только что придумала. Ты не касался женщины своего брата, не дрожал от вожделения, владея ею под елью, как дешевой блудницей! Он поверит тебе, а не мне, ибо сила твоего слова известна всем. Солги, если сможешь, Ролло, и тогда правду буду знать только я!
Ролло бросил на нее молниеносный взгляд, разящий, как кинжал, и шагнул к Атли:
– Брат, ради памяти женщины, породившей нас обоих!..
Юноша глядел перед собой оцепеневшим взглядом.
– Что ты хочешь сказать?
– Атли, поверь мне, я не виновен в этом… О, будь я проклят! Она поступила со мной, как ведьма…
– Не стоит тебе унижаться, брат.
Внезапно Атли испустил глухой стон и согнулся, словно оказавшись не в силах снести навалившуюся на него тяжесть. Задыхаясь, он приник лицом к гриве коня. Губы его окрасились кровью.
Ролло бросился к нему, но Атли рванул поводья, и конь метнулся в сторону, увязая в снегу. С неожиданной силой сдержав его, Атли заставил жеребца задрать голову и оскалиться.
– Не прикасайся ко мне!
Он сплюнул кровь на снег.
– Я никому не верил, кроме тебя!.. Но ведь у меня было твое слово!
Запястьем он отер лицо, захлебываясь колючим воздухом.
– Мне ли не знать, что я умираю!..
– Атли!..
– Ты лишил меня последнего. Будь же ты проклят! Будь проклят навек!
Кашляя и задыхаясь, он развернул Глада и, жестоко терзая его бока шпорами, пустил в галоп.
Ролло метнулся следом, но было поздно.
Эмма опустилась в снег. Сейчас она чувствовала себя глубокой старухой. Что ж, она добилась того, чего хотела, но больше она не испытывала торжества. Одну лишь усталость и еще – равнодушие, серое, как небо над оглохшим в снегах лесом.
Ролло стоял рядом, сжимая кулаки. Потом медленно повернулся к ней.
– Мой брат, ближайший из близких, проклял меня… Это случилось из-за тебя!
Лицо его было беспощадным, стиснутые зубы блестели узкой полосой.
– Лучше бы я оставил тебя своим людям.
Эмма вздрогнула. Холод пронзил ее до самого сердца. Больше всего это походило на смерть. Прикрыв глаза ладонью, она негромко проговорила:
– Бесконечно давно, еще в Сомюре, я поклялась памятью приемной матери, что отомщу, что причиню тебе такую боль, которая сожжет твои душу и плоть, варвар. Сегодня моя месть совершилась.
Ролло стоял не шевелясь. В глазах его постепенно угасала слепая ярость, но то, что теперь появилось в них, было гораздо хуже – презрение.
– Ты могла желать причинить зло мне. Но при чем здесь Атли? Ты раздавила сердце того, кто долго был тебе другом, как яичную скорлупу.
Эмма вдруг всхлипнула:
– Атли не был мне другом… Он желал меня, а я не могла ответить ему… Не могла даже помыслить, что он прикоснется ко мне…
– Вот как?
Он произнес это на удивление спокойно, но губы его искривила гримаса.
– Я презираю тебя. Я не могу думать о тебе без отвращения. И надеюсь, что больше никогда не увижу тебя.
Эмма поднялась. Колени ее дрожали, лицо горело.
– Не надейся! Я в твоем сердце, и это хуже болезни!
Ролло безразлично кивнул, зачерпнул пригоршню рассыпчатого снега и поднес его к губам.
– Мое сердце всегда при мне, – глухо проговорил он и добавил, словно роняя камни:
– Ты отвратительна мне.
После этого он размеренно зашагал по снежной целине, ни разу не оглянувшись. Эмма непроизвольно зажала уши – его последние слова не рассеялись в воздухе, не ушли, они вновь и вновь звучали в ней.
– Нет!
Сердце ее в один миг превратилось в болезненную, кровоточащую рану. А потом оборвалась натянутая до предела струна – и она захлебнулась горькими, как полынь, слезами, которые лились и лились, и казалось, им никогда не будет конца.
138 
