456 
Утром вышла газета — а днём стало известно об отставке Гучкова. (Да как узнал! — случайно, от доктора Манухина. Все эти дни сфокусировавшись на Милюкове, Гиммер как-то упустил из виду Гучкова.) Ну что ж, тем более! Этого и можно было ожидать. По всем своим воззрениям и прошлой деятельности Гучков и не был способен усвоить принципы новой свободной России — свобода и равенство в казарме, превращение солдат в граждан. Непримиримый враг демократии, он по мере сил нам мешал, а теперь вот ушёл — и это как раз знак, что остальное правительство не хочет порвать с демократией! И созрело для коалиции с социалистами.
С другой стороны, правда, ослабил позиции Керенский своей истерической речью: до сих пор революция так любила его — и к чему вдруг эти „взбунтовавшиеся рабы”? — свинцовый дождь в рабочие сердца и сладкая кость буржуазной прессе, так и накинулись обсасывать, чего сами сказать не смели: катимся в гибель! Стал — меньше, меньше уважать Гиммер Александра Фёдоровича: нет выдержки, а без этого революционер погиб. Откуда такой пафос отчаяния?
А Исполком сегодня же вечером думал сделать два важных шага двумя воззваниями — и собирал Совет. Совет — послушен, у него своих лидеров нет, утвердит. Гиммер уже прочёл эти два подготовленных воззвания, прочёл буквально в ужасе. И нечего было ему на Совете делать, — а пошёл.
Из ревности. В том же самом Морском корпусе, где полтора месяца назад голосовал Совет его великий Манифест 14 марта, — теперь собирались топить его в соглашательском болоте, и не было у Гиммера сил помешать. Но — посмотреть этот спектакль, потравиться.
Теперь не стояли, теперь густо сидели в большом зале на скамейках, свезенных из разных помещений города. Не пошёл Гиммер в президиум, затиснулся среди высоких плеч и голов, не всё хорошо и видел. Началось с представления, в каком нуждаются массы: вручение красного знамени от завода „Динамо” какому-то сибирскому полку. Сам полк с оркестром подошёл в это время к Морскому корпусу по набережной, и Чхеидзе выходил туда его приветствовать, а здесь на эстраде растянули знамя, чтобы видно было надпись: „за свободу, равенство и братство”, чтобы солдаты знали там, за что они борются, а какой-то простак объяснял, что месяц назад от завода ездил в окопы с подарками, посмотрел, как живёт наша многострадальная армия, и почувствовал, что не может оставаться в тылу, пока они несут лишения, — и уходит на фронт и зовёт всех идти, даже как один человек, тут в Петрограде много рабочих лишних. Ждал, что за ним так и польются? — нет, время теперь не угарное.
Чхеидзе — а становится он всё потерянней, и голос слабей, произносил вступление, половине зала не слышное, из фраз, которые ему навеял Церетели. Сперва — что он с великим восторгом выслушал речь рабочего, и отныне нам не страшны никакие козни врагов свободы. (Вот так из пустячного случая накачивают милитаристский энтузиазм.) Потом — сразу о Манифесте 14 марта, что ещё не совсем виден результат (допустим), и надо вторично обратиться к народам мира для объяснения целей русской демократии (но подменённых!). Что, вот, будет международная социалистическая конференция, а надо воссоздать и Интернационал (это верно), — но мы не можем кончить войну мановением руки, и надо приложить усилия, чтобы фронт не дрогнул, и чтобы каждый солдат знал, для чего он держит винтовку в руке.
Сразу и выложил всю соглашательскую программу. Оглушительный поворот! — Совет рабочих депутатов начинает поддерживать империалистическую войну?
Но только начиналось. Теперь Скобелев звонким пустым голосом стал делать доклад. Свергнув царя, мы сняли вопрос о международном жандарме, и все народы смотрят на нас с надеждой. Мы хотим мира скорого, но не сепаратного. Мы не хотим заключать его за спиной Франции и Англии, и остаться одни и быть раздавленными. И мы против того, чтобы на фронте один корпус или одна рота сами заключали сепаратный мир, когда другие бьются.
И собрал аплодисменты. Настроение даже советской массы сильно отклонилось от мартовского.
Скобелев — яркий пример ходячего пустого места, такой он был и всегда. Сплошное недоразумение, что он руководит именно международными делами, совсем же ему недоступными, — и именно он поедет на Стокгольмскую конференцию.
Потом стал читать резолюцию, в ней перемешано и правильное: война — чудовищное преступление, чудовищные прибыли империалистов, они всегда победители, а трудящиеся всегда побеждённые, русская революция — не только национальная, но первый этап революции международной. Но и тут же: будто Временное правительство усвоило „без аннексий и контрибуций” и теперь вы, социалисты союзных стран, не допустите, чтобы голос русского правительства остался одиноким, заставьте свои правительства тоже...
456 
