Последние отзывы

  164  

Были в российской прессе и отдельные «кочующие» звёзды. Здесь выделялся как вдохновенный журналист Л.Ю. Гольдштейн, писавший в самых разных газетах на протяжении 35 лет, и в «Сыне Отечества», и он же создал и редактировал «Россию», уже, кажется, верх патриотизма. (Её закрыли за резкий фельетон против династии – «Господа Обмановы».) Юбилей Гольдштейна отмечен в весенних газетах 1917 года [¹³⁷⁶]. – Или скромный Гарвей-Альтус, единожды прославленный фельетоном «Прыжок влюблённой пантеры», зашлёпавшим клеветой министра внутренних дел Н.А. Маклакова. (Но что эти фельетоны в сравнении с уже пережитыми Россией «юмористическими листками» 1905-07, с невиданной до тех пор наглостью и неслыханным языком поносившими сплошь все власти и всё государственное устройство? Тут стоит отметить оборотня Зиновия Гржебина: в 1905 издавал сатирически неистовый «Жупел», в 1914-15 – благонамеренное «Отечество», а в 1920 по соглашению с советским Госиздатом наладил русскоязычное издательство в Берлине [¹³⁷⁷].)

Но если пресса имела разные направления, в том числе между либерализмом и социализмом, а среди публицистов по еврейским темам – между сионизмом и автономизмом, то одна позиция в российской прессе устойчиво оставалась нереспектабельной: отношение к властям с пониманием. Уже в 70-е годы «необузданность русской прессы» отмечал не раз Достоевский. По отношению к властям она проявилась даже на совещании 8 марта 1881 у только что воцарившегося Александра III, и не раз потом: журналисты вели себя как самовольные представители общества.

Наполеону приписывают выражение: «Три враждебные газеты опаснее 100 тысяч враждебного войска». Эта фраза стала во многом применимой к русско-японской войне. Русская пресса была откровенно пораженческой в протяжении всей той войны, каждой её битвы. И, ещё важней: она была нескрываемо сочувственной к террору и революции.

Эта пресса, неоглядно развязная в 1905, толковалась в думское время, по словам Витте, как пресса в основном «еврейская» или «полуеврейская» [¹³⁷⁸]: точнее, с преобладанием левых или радикальных евреев на ключевых корреспондентских и редакторских постах. В ноябре 1905 Д.И. Пихно, редактор национальной русской газеты «Киевлянин», уже 25 лет на этом посту и изучивший российскую печать, писал: «Еврейство… поставило на карту русской революции огромную ставку… Серьёзное русское общество поняло, что в такие моменты печать сила, но этой силы у него не оказалось, а она оказалась в руках его противников, которые по всей России говорили от его имени и заставляли себя читать, потому что других изданий не было, а в один день их не создашь… и [общество] терялось в массе лжи, в которой не могло разобраться» [¹³⁷⁹].

Л. Тихомиров национального в этом явлении не видел, но в 1910 сделал такие заметки о характере российской прессы: «Хлёсткость на нервы… Односторонность… Не желают приличия, джентльменства… Не знают идеала, понятия о нём не имеют». И воспитанная этой прессой публика «требует бойкости, хулиганства, знаний не может ценить, невежества не замечает» [¹³⁸⁰].

И, совсем с другого политического края, большевицкий публицист (М. Лемке) выразился о качестве этой прессы так: «В нашу пореформенную эпоху идеи стали дешевы, а информация, сенсация и наглое авторитетное невежество заполнили прессу».

Специфичнее, в культуре, горько жаловался в 1909 и Андрей Белый, уж никакой не правый и не «шовинист»: «Главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди… Посмотрите списки сотрудников газет и журналов России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то – исключения. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне эсперанто и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык» [¹³⁸¹].

В те самые годы предупреждал и дальнозоркий сионист Вл. Жаботинский, жалуясь на «передовые газеты, содержимые на еврейские деньги и переполненные сотрудниками-евреями»: «Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства» [¹³⁸²].

Российская печать сыграла решающую роль в предреволюционном кадетско-интеллигентском штурме на правительство; её настроение, властно им захваченный, выразил депутат Думы А.И. Шингарёв: «Пусть эта власть тонет! Такой власти мы не можем бросить и обрывка верёвки!». К месту здесь упомянуть, что 1-я Дума вставала в память жертв белостокского погрома (не соглашаясь, как мы видели, что то была вооружённая битва анархистов с войсками), 2-я Дума – в честь убитого террористом Иоллоса; но когда Пуришкевич предложил почтить вставанием и память убитых на постах полицейских и солдат – его за то лишили слова и исключили из заседания: разгорячённым парламентариям тогда немыслимым казалось посочувствовать и тем, кто охраняет простой порядок в государстве, необходимый для них же всех, и для общей спокойной жизни.

  164