Особенно,... 
104 
Рассказывая все это, Эврар оживал, будто вновь чувствовал себя в центре интриг, будоражащих европейские дворы. А потом неожиданно сникал, уходил, не сказав ни слова. И вновь его волновали только его соколы и собаки.
Теперь, в непогоду, старые раны все чаще беспокоили старого воина, и Эмма готовила для мелита специальные бальзамы. Они очень сблизились, эти двое, столь значительные ранее люди, отрешенные от всего мира покрытыми снегом бесконечными лесами Арденн. И опять Эврар рассказывал Эмме о мире. О распрях между Вермандуа и графом Фландрским, о пришедшей из Византии моде сильно натираться благовониями, о росте влияния монастыря Клюни и о распространении его реформы на все христианские церкви Европы. Порой он упоминал и Нормандию, но ни разу не произнес имени Ролло. Эмма была даже благодарна ему за это, хотя отмечала, что мелит глядит на нее испытующе, словно ожидая сигнала с ее стороны. Но она молчала. Ей было известно, что Ролло счастлив с Гизеллой, и об остальном она не желала знать. Зачем вонзать нож в зарубцевавшуюся рану?
Однажды Эврар поведал ей о Ги. Это было в сырой зимний вечер, когда снег то таял, то валил вновь. А в комнате Эммы было тепло, сухо потрескивали дрова в очаге, пахло сосной. Мумма, уставшая за день и ничего не понимавшая в разговоре господ, шедшем на западнофранкском наречии, уснула сном праведницы на шкуре в изножии ложа. Герлок же, маленькая полуночница, все еще играла с деревянной разрисованной куклой. Эмма ткала. Ткань была из некрашеной, но лучшей мягкой шерсти с вотканными прядями шерсти черных коз, что давало красиво расположенный узор. Эврар, потягивая медвяный напиток из чаши, стоял, облокотясь о раму станка, следил, как ловко снует челнок в руках Эммы.
Когда он заговорил о Ги Анжуйском, руки ее замерли. Сидела с прямой спиной, не сводя глаз с мелита. Эврар после сытного ужина был настроен благодушно и с охотой поведал женщине о бывшем женихе. Оказалось, что Ги после паломничества к могиле святого Петра в Риме стал очень популярен, его авторитет в Суассоне вырос – и как прекрасного священнослужителя, последователя Клюнийской реформы, и как франка, имевшего честь беседовать с самим папой, и как воина, сражавшегося с норманнами. Когда же умер престарелый епископ Суассонский, все единодушно избрали главой епархии молодого анжуйца.
– О, я вижу, как заблестели твои глаза, рыжая, – скривил рот в усмешке Эврар. – Небось еще не забыла дурачка, что был так влюблен в тебя, что клялся посвятить тебе жизнь.
На губах Эммы мелькнула грустная улыбка.
– Нет, Эврар. Мне просто приятно, что у Ги все хорошо. Его любовь ко мне не принесла ему ничего, кроме бед и разочарований. И мне отрадно, что теперь у него все в порядке.
Челнок в ее руках снова пришел в движение. Эврар заметил, как огрубели и обветрились от работы ее руки. Такие красивые изящные руки с тонкими длинными пальцами и узкими запястьями. И Эврар вдруг неожиданно ощутил боль за нее.
– Сколько мужчин желало тебя, Эмма, добивалось, сходило с ума. И вот теперь ты одна, затеряна в этой глуши, и никому до тебя нет дела.
Она ничего не ответила. Заправила новую нить, но Эврар увидел, как она совершила ошибку. И тогда он с неожиданной яростью сказал, что дела-то у епископа Ги не так уж и хороши. Он по просьбе графа Герберта Вермандуа рукоположил в сан его сына Гуго, десятилетнего ребенка. За это все франкское духовенство восстало против него, и ему пришлось уплатить огромный штраф, чтобы удержать за собой Суассонскую епархию.
Эмма никак не отреагировала на его слова. Она уже не была той впечатлительной девочкой, любое волнение которой можно было увидеть так же ясно, как блики солнца на воде. А может, судьба Ги ее и в самом деле не так и тревожила.
Эврар вдруг хохотнул.
– Ха! Как вспомню, как ты водила этого дурачка по лесу, как теленка. Ну а я, как гончий пес, следил за вами и даже подумывал убить Ги.
Теперь она глядела на него вопросительно. И тогда он поведал ей, что уже тогда по приказу Длинной Шеи охотился за ней как за невестой для своего герцога и должен был не допустить ее брак с кем-либо другим.
– И ты убил бы его? – невольно охнула Эмма.
Эврар залпом осушил свою чашу. Буркнул:
– Но не убил же!
Эмма молчала. Она знала об Эвраре много плохого и много хорошего. Но ей ли, стольким обязанной Меченому, осуждать его?
Эврар вдруг помрачнел.
– Знаешь, Птичка, а я рад, что на мне нет убийства Ги. Ибо Ренье Длинная Шея не стоит того, чтобы я взял на себя и этот грех.
104 
