228 
– Да не запугаешь!
«Ну как тут к нему подойти? С какого боку?» Карпухин все-таки набрался смелости, настиг Столыпина в коридоре:
– Ваше сиятельство, как вас? Господин министр, нам бы хлебушка… из Уренску мы… поселенские, самоходы, значит!
Столыпин остановился круто, метнул в него жгучими глазками.
– Извините, сударь, – ответил вежливо. – Но хлебом и снабжением пострадавших от бескормицы занимается мой товарищ министра, Владимир Иосифович Гурко… к нему вы и обратитесь, пожалуйста!
Гурко, товарищ министра, принял в один из дней Карпухина.
– Хлеб? Уренск? Это где? Почему? – спросил.
– Это далеко, – ответил ему Карпухин. – А почему – не знаю.
– А-а-а… Ну что ж, господин депутат, могу вас обрадовать: снабжение хлебом голодающих губерний министерство в моем лице доверило фирме Лидваль и К°! Не волнуйтесь и успокойте избирателей, пославших вас в кресло думы: хлеб уже закуплен по контракту и выслан… Фирма Лидваль и К° вполне честное и солидное предприятие, так что хлеб будет!
Карпухин вспомнил сверкающий нужник ерогинского общежития. В прохладной глубине унитаза, на котором начертаны вещие слова «Лидваль и К°», с шумом мчится стремительный поток, уносящий в небытие много грехов людских… Гурко сказал о закупке Лидвалем десяти миллионов пудов хлеба – для мужиков! И в ушах стало шумно и звонко: зерно бежало, вода неслась…
Страшно тут стало Карпухину, страшно!
Вернулся уренский депутат в думу, и первое, что он сделал, это пересадку: пересел Карпухин со скамей правых монархистов – в сторону, полевее. Послушал, что там говорят, и пересел еще левее. А дальше левее было некуда – дальше место, где сидеть бы большевикам, но они бойкотировали думу. И уперся Карпухин в стенку…
Совсем одинокий!
Вечером пришел в общежитие – рубаху заставили снять.
– Извольте, – сказал Ерогин, – оплатить понесенные мною на вас расходы. И приищите себе другую гостиницу…
Переехал в номера на Знаменской. Стал жить один, но зато совесть мужика не мучила. У господ посолиднее спрашивал о Лидвале.
– Лидваль, – отвечали кадеты Карпухину и делали знак рукою, как бы спуская воду. – А больше, сударь, ничего не знаем…
Страшно было Карпухину, ой, как страшно! Снились ему по ночам уренские выселки, содеянные стараниями князя Мышецкого, эти жалкие овсы, что шуршат под насыпью, эти тощие буренки, что глодают степной лиственник… Страшно! «Мужики-то ведь ждут, знают, что я здесь по червонцу имею. Хоть сам не ешь, а им посылай…»
– А что делать? – рассуждал. – Вся надежа теперь на Лидваля и его честную К°… Только бы не спустил!
Все говорили о Лидвале, но еще никто в глаза его не видел, «Да есть ли такой? Не сам ли Гурко, товарищ Столыпина, его и придумал? А деньги… к-хм, хм». Однако все депутаты каждый день, хоть единожны, по слабости человеческой природы, навещали нужник и невольно читали на фаянсовой чаше таинственное имя… Значит, такой Лидваль все-таки существует!
Сотни и тысячи людей, собрав с миру по нитке, шли к Таврическому дворцу, – темные и забитые, из глубин русских лесов, с просторов южных степей, из глубин сибирских недр.
– Хлиба, – просили они думу, – нам бы хлиба…
В кулуарах, быстро глотая обжигающий кофе, суетился Иконников-младший, давая октябристам обнимать себя за талию; мирно дрыхнул на скамье «беспартийных» депутатов султан Самсырбай, дитя привольного края, и никто из земляков не замечал Карпухина – далекими казались им скудные мужицкие нужды.
Карпухин жил сам по себе – отчаявшийся, задерганный мыслями.
Тринадцатого мая Горемыкин от имени правительства выступил с декларацией – против думы: нет, не будет создано министерство, ответственное перед думой; нет, не станем, говорил премьер, расширять прав думы; нет, мы не пропустим в жизнь закона об ущемлении прав помещика-землевладельца…
Призрак разгона думы уже повис под блещущим куполом Таврического дворца, реял крылами меж хрустальных люстр, касался лба ораторов холодком и жутью. Муромцев прижимал к груди руки:
– Не надобно возбуждать власть, – спасите думу, спасите…
Иконников переживал такие дни, такие дни!.. Он курил папиросу за папиросой, пил коньяк, вермуты, водки – все, что наливали. Его скромный портфель уренского гласного обещал обернуться в портфель министерский! «Чудовищно, неповторимо, сверхгениально…»
Дебаты по аграрному вопросу (которых Карпухин так и не понял) завели правительство в тупик. Осталось у царя два выхода: или разогнать думу, но тогда жди новой революции, или же…
228 
