Особенно,... 
90 
– А штрафованный гальванер с «Гангута» совсем неплох.
– Вы с Мазепой заметьте его в бою и, если окажется хорош, представьте к кресту…
– Вижу огни! Много огней, – доложил старшина Жуков.
Но с огнями могли идти и шведы. Быстро совещались:
– Придется пожертвовать внезапностью атаки и прежде выяснить национальность каравана…
– Впереди крейсер неизвестного типа! – выкрикивали с вахты.
Колчак велел сделать один сознательный «промах» под нос концевого корабля. Этим выстрелом эсминцы спровоцировали караван на ответные действия. Крейсер и конвойные суда развернулись на русский дивизион, открыв судорожный беглый огонь, а рудовозы бросились искать спасения возле берегов Швеции.
– Теперь все ясно – немцы! Начинаем бой…
Первый залп.
– Хорошо, но недолет.
– Второй залп – накрытие! Раньше за такое давали водку!
– Дадим и сейчас. Огонь по крейсеру! – приказал Колчак.
Немцы побежали за своими рудовозами. Четыре орудия крейсера – на отходе – молотили пространство перед эсминцами. Высокие всплески заливали палубы эсминцев – узкие, как тропинки.
– Нужна соль на хвост, иначе они уйдут в зону!
– О чем тут думать? Торпедные аппараты – то-о-овсь…
Откачнувшись бортами на залпах, дивизион выбросил торпеды. Одна из них, вырвавшись из труб «Победителя», резко отвернула и пошла, целя в борт «Новику». Но точные гироскопы, почуяв неладное, сработали внутри ее хищного тела, и торпеда, вильнув хвостом под водой, взяла направление на крейсер. В наушниках фон Грапфа был слышен стон – это стонал Мазепа от напряжения: ответственный момент в жизни каждого минера – попадут или нет?
– Башку оторву, – закричал он гальванерам, – если расчеты дали неверные!..
Германский крейсер взорвался.
– Мелочь добить огнем, – распорядился Колчак.
На черной плоскости бухты догорали скелеты кораблей. При повороте на обратный курс три эсминца оказались рядом, и Колчак прогорланил мостикам «Победителя» и «Грома»:
– Прекрасно! Молодцы!
Рев машин и относной ветер скомкали и разорвали его слова. По сигналу отбоя закончив работу, с верхних площадок спрыгивали гальванеры и дальномерщики. Мокрые, усталые, возбужденные. Приборы ПУАО работали на славу. Под градом осколков, укрытый от них только бескозыркой, Семенчук проявил в бою ловкость, бесстрашие, великолепно повелевая техникой. Его представили к «Георгию».
– Штрафной, знаешь ли, за что тебя награждают?
– Догадываюсь. Приборы не подгадили.
– Ты тоже, – сказали ему. – Служи, брат, дальше…
Семенчук понимал, что «Новик» – это тебе не «Гангут». Здесь люди обожжены свирепым огнем войны, и они поверят большевику лишь тогда, когда он будет смелым в бою. Только заслужив уважение воинское, можно говорить о делах партийных…
Вечером, когда пришли в Моонзунд, матросы собрались курить у «обреза». Сюда же приволокся и Дейчман со своим портсигаром:
– Папиросочку, товарищи… Кому папиросочку?
Матросы загребали из портсигара офицерские папиросы (одну в рот, другую за ухо), а потом говорили с пренебрежением:
– Липнет к нам этот Ленька, словно смола худая. Вы с ним поосторожней, ребята… Может, он, глиста, шпионит за нами?
Семенчук пока больше помалкивал. Присматривался.
– А вот старшой? – выведывал осторожно. – Каков он?
– Этот прессует. Не до крови, так до поту. Однако греха на душу не возьмем: он справедлив… С ним жить можно!
На Минной дивизии никто не догадывался, что этот поход с Колчаком был последним и больше они Колчака не увидят. Да и сам Колчак не подозревал, что его судьба уже решена в глубинах офицерского «подполья» Балтики…
* * *
Грапф спросил с присущей ему любезностью:
– Сергей Николаич, что вы за грудь держитесь?
– Ключица у меня была разбита… не залечил. Опять побаливает. Да и нервы – словно мочалки.
– Надо бы вам дома побывать. Сейчас с готовностью эсминцев не поймешь, что творится. То первая, то последняя, хоть котлы остужай. По слухам, германские крейсера отходят с нашего театра. В верхах поговаривают о возможной встрече германского флота с английским. Давно пора! Может, и отпустим вас в Питер…
– Благодарю, Гарольд Карлович, это не помешало бы.
За эти годы Питер стал далек, как мир неразгаданных галактик. Сестра, правда, писала ему, но… глупо писала! Душевный мир девицы-курсистки был несравним с его миром острых ощущений. Кажется, они перестали понимать друг друга. Когда он был гардемарином, а Ирина гимназисткой – тогда все казалось проще и понятней. Вот кому бы он сам написал с удовольствием, так это Кларе… в Либаву!
90 
