120 
– Сначала, – ответил он спокойно, – я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца?
Гучков подал Николаю набросок акта отречения.
– Наш брульон, – сказал он.
Николай вышел. Министр двора граф Фредерикс спросил:
– Правда, что мой дом в столице подожжен бунтовщиками?
– Да, граф. Он горит уже какой день…
– Ссссволочи! – просвистел министр и замкнулся в себе.
Возвратился в гостиную вагона Николай-последний:
– Вот текст…
Отречение было уже переписано на штабной машинке:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…»
Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь. Отрекшегося (!) императора Гучков и Шульгин стали упрашивать, чтобы он начертал указ в правительствующий сенат:
– О назначении председателя Совета Министров.
За чем дело стало? Бывший император охотно согласился.
– Кого вам надо в презусы? – спросил, присаживаясь к столу.
– Князя Львова.
– Львова так Львова, – согласился Николай: ему-то что?
Написал указ. Шульгин откровенно поделился с царем:
– У нас в Думе сейчас – ад кромешный. Скоро нам, благонамеренным, предстоит принять решительный бой с левыми элементами…
На лице бывшего императора было написано злорадное: «Я уж с ними достаточно повозился, теперь возитесь вы, господа…» Акты государственной важности всегда подписываются чернилами. Николай же подписал акт отречения не чернилами, а – карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.
* * *
Вернулись в Петроград рано утром. Оказывается, шила в мешке не утаишь, и лидеров Думы на вокзале встречали. Всем было интересно, какого кота они привезли в темном мешке. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина и увели под локотки – для речеговорения.
Шульгина тоже поволокли от перрона:
– Войска уже построены. Скажите им… скажите!
Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первый аудиторией, где русский народ услышал об отречении Николая. Войска стояли в каре «покоем», а не заполненное ими пространство забила жарко дышащая толпа. Стоя внутри каре, Шульгин вырыдывал из себя:
– …Он, отрекаясь, подал нам всем пример… богатые и бедные, единяйтесь… спасать Россию… о ней думать… война… раздавит нас… один путь – вместе… сплотимся все… вокруг нового царя… царя Михаила… урра-а!
Его выхватили из каре штыков, потащили к телефону:
– Милюков! Милюков просит вас… срочно.
В телефонной трубке перекатывался профессорский басок:
– Все изменилось. Не объявляйте отречения.
– Я уже объявил. Я сказал… всем, всем, всем!
– Кому, черт побери?
– На вокзале. Войска… народ. Я им – про Михаила!
– Ляпнули… как в лужу, – отвечал Милюков. – Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Восстановление монархии почтут за оскорбление… Нас раздерут на сто кусков. Нас четвертуют. Не царь нужен сейчас, а Учредительное собрание… Вот несчастье!
– Сейчас побегу, – сказал Шульгин, – Предупредить Гучкова.
– Да, да. Пусть не делает глупости. И с вокзала поезжайте на Миллионную, двенадцать. Квартира князя Путятина…
Шульгин отыскал Гучкова на митинге в цехе железнодорожных мастерских. Через закоптелые стекла крыши падал грязный свет. На помосте «эшафота», сколоченного из досок, стоял Гучков – и молчал. Вместо него выступал рабочий:
– Правительство? А кто в этом правительстве? Может, от народа? Как бы не так… Вот князь Львов – премьер. А кто по финансам? Не те, кто нужду познал. А сам господин Терещенко – миллионер. Одних сахарных заводов штук десять, а то и больше… Сладкая жизнь!
Шульгин коснулся шубы рядом стоящего инженера:
– Именем свободного отечества… заклинаю… вот этот пакет… выходите спокойно… и донесите до Думы. Поняли?
Инженер вовремя вынес акт отречения Николая, ибо вскоре, как и предугадал Шульгин, с трибуны раздался голос:
– Закрыть все выходы! Гучков и Шульгин привезли… а что они привезли? Мы разве просили их в Псков ездить? Не от Совета рабочих поехали – от Думы своей. А кто в Думе? Помещики. И потому я, товарищи, советую душевно, чтобы Гучкова и Шульгина обыскать.
Шульгин дотянулся до помоста – до Гучкова.
– О царе Михаиле, – шепнул, – ни звука… Растерзают!
120 
