12 
За тридцать дней ее организм исследовали вдоль и поперек, как какую-то археологическую раскопку, имеющую важное историческое и мировое значение. У нее скопилась целая охапка рентгеновских снимков, анализов, еще всяких снимков, еще анализов, заключений врачей к снимкам и анализам.
Через тридцать дней врачи махнули на пациентку Былинскую рукой, с сожалением, как ей показалось, не обнаружив у нее никаких патологий или серьезных заболеваний. Но из больницы так и не выписали, надеясь, наверное, что-то все-таки найти.
Голова болела все время. Тяжело, тягуче, то тупой, ноющей болью, то какими-то только ей понятными взрывами. Но сутки на тридцать пятые боль стала проходить, постепенно оставив ее совсем.
Ника страшно переживала — как там дедушка?
Он ее ждал в этот день, и сообщить ему некому, и телефона у него нет, а чтобы позвонить, надо идти на станцию. Он, конечно, ходил, звонил ей, она точно знала, и сейчас, наверное, страшно беспокоится.
Милке о дедушке она не стала рассказывать, ни к чему, раз это их с бабулей тайна, пусть пока ею и останется, а там посмотрим. Но как ему сообщить, что она жива и, в общем-то, относительно здорова?
Как только Нику привезли в больницу, ее спросили, кому сообщить, но не могла же она сказать про дедушку, поэтому назвала телефон Милки.
Милка, спасибо ей большое, прибежала сразу, потом навещала все время и домой к ней съездила — вещи взять и холодильник отключить.
Недели через две после ее знаменитого теперь на всю больницу полета по красивой дуге от капота машины на асфальт к ней пришел посетитель.
Богатый, что было видно по всему — ухоженные руки, покрытые бесцветным лаком ногти, дорогущие часы, под стать часам костюм и туфли; очень усталый какой-то безнадежной, отупляющей усталостью дядька лет шестидесяти. Благородная седина, уложенная в дорогую прическу — волосок к волоску, благородно-сытые черты лица, неторопливая речь, низкий голос. И никакого намека на высокомерие, то ли в силу той самой усталости, то ли в связи с обстоятельствами.
— Дорогая Вероника! — начал он свою речь, присев на стул возле ее кровати и поправляя съезжающий белый халат, наброшенный сверху пиджака. — С прискорбием должен представиться — я отец того самого идиота, который вас сбил. Меня зовут Евгений Александрович. Как вы понимаете, я к вам с нижайшей просьбой, можно сказать, мольбой — не пишите на него заявление в милицию, очень вас прошу! Конечно, я все компенсирую — и лечение, и лекарства какие угодно, и моральный, и материальный ущерб.
Ника смотрела на него, слушала, и ей странным образом вдруг стало его ужасно жалко.
Такой вальяжный, такой благополучно богатый, наверное, даже известный, судя по манере держаться, присущей людям публичным, и имеющий оболтуса сына, видимо позднего и безоглядно любимого, балуемого и изводящего этого старого льва дикими выходками или чем там дети изводят таких родителей.
— И часто вам приходится его выручать?
Он тяжело вздохнул, как-то расплылся на стуле, ссутулился, став сразу просто пожилым усталым мужчиной, придавленным невзгодами.
— К сожалению, слишком часто. Он попадал во всякие истории, но такого, как в этот раз, еще не было. Я человек известный, у меня определенный вес в обществе, репутация, да вы наверняка слышали о моем предприятии.
Он вытащил из кармана пиджака специальную серебряную коробочку для визиток, щелкнул маленьким замочком, достал карточку и протянул Нике.
Да уж! Это предприятие было очень известным, еще как известным! Информация о нем частенько появлялась на первых полосах газет и в программах телевидения.
Далее последовал рассказ о любимом и непутевом чаде, «радующем» родителей полным поведенческим набором выкрутасов богатенького мальчика-мажора и прилагающимся к нему «боекомплектом» претензий и требований.
— Знаете, — помолчав, продолжил Евгений Александрович, — он не может спать после наезда, говорит, что все время видит ваше лицо, когда закрывает глаза. Он не выходит из дома, за руль вообще не может сесть, хотя пробовал несколько раз. Он не пьет, не глотает таблеток, не смотрит телевизор, только курит все время и молчит.
— Так, что ли, боится? — спросила Нина.
— Нет, он еще, по-моему, до конца не понял, что может попасть в тюрьму. — «Может» Евгений Александрович многозначительно подчеркнул голосом специально для Вероники. — Для него потрясение, что он убил человека, он ведь тогда подумал, что убил вас.
12 
