163 
Бернар приложил все усилия к тому, чтобы отправить Элиану во Францию, и был несказанно рад, когда ему удалось усадить ее в одну из почтовых карет.
Женщина помнила слово в слово их последний разговор, – когда они лежали без сна в чьем-то заброшенном доме с выбитыми стеклами, на сломанной деревянной кровати, на голых досках, без матрасов, одеял и простыней.
Было холодно и жутко. В окно заглядывала обведенная желтоватым сиянием, круглая, как лепешка, луна.
– Поезжай со мной! – умоляла Элиана. – Я всегда соглашалась со всем, что ты делал, пыталась понять тебя и ни о чем не просила, но теперь заклинаю: вернемся во Францию вместе! Сейчас, когда неизвестно, жив ли Ролан и что нас ждет в будущем, мы должны поддержать друг друга! Мне не вынести все это одной, без тебя!
– Я не могу, Элиана, – мрачно возражал Бернар. – Армию нельзя считать погибшей, и я все еще солдат. Потерпи немного, я уверен, скоро всему этому наступит конец.
«Конец! – уныло подумала женщина. – Но ведь концом называют и смерть!»
Она не сумела убедить Бернара уехать. Он остался в Польше, а сейчас находился в Пруссии – продолжал сражаться вместе с остатками прежнего войска, пополненного новыми силами, – безусыми крестьянскими мальчиками из очередного рекрутского набора. И Элиана уже не задавала себе вопрос, что это – безумие, долг, слепое следование принципам или велению судьбы.
Постепенно жизнь вошла в колею; вернувшись в Париж, Элиана приступила к привычным материнским и домашним обязанностям. Она была нужна детям, нужна семье.
Адель, душа которой вновь стала похожей на чистое зеркало, не уставала советоваться с матерью относительно причесок и нарядов, делилась наивными мечтами и выбалтывала немудреные девичьи секреты.
Малышка Розали, так напоминавшая Элиане Шарлотту, требовала особого внимания и заботы. Она казалась не по возрасту серьезной: приходилось прикладывать немало усилий, чтобы услышать ее тихий, как звон маленького серебряного колокольчика, смех.
Мальчики, Андре и Морис, продолжали получать домашнее образование. Они занимались в разных комнатах, с разными учителями, потому что в обществе друг друга не могли сидеть спокойно ни единой минуты.
Старший считал себя уже большим и пытался командовать младшим, а тот в свою очередь не желал уступать. Андре был напористым, вспыльчивым, он вспыхивал мгновенно, как порох, и тут же выкладывал все напрямик, Морис казался сдержаннее, хитрее; случалось, он действовал исподтишка. Он мог с затаенной улыбкой выслушать тираду старшего брата, а потом делал неожиданно ловкий словесный выпад, и Андре растерянно замолкал, после чего в ход уже шли кулаки. Они то ссорились, то мирились, но в общем, были сильно привязаны друг к другу.
Конечно, все это не оставляло Элиану равнодушной, но… Иногда женщине казалось, будто она наблюдает жизнь сквозь какое-то стекло. Случалось, ее мысли были так же далеки от действительности, как луна от земли, и тогда Элиане чудилось, что она начинает стареть. Нет, не телом, душой, душой, в которой всегда горел яркий огонь надежд и мечтаний. И прежде бывало, что он трепетал на холодном ветру отчаяния и горя, слабел, но затем разгорался снова. Первый раз это произошло, когда умерла Амалия де Мельян, но тогда Элиана была еще слишком молода, а теперь… Она чувствовала – пламя неумолимо гаснет; пройдет немного времени, и останутся тлеющие угли, а потом – только пепел и зола.
Товарищ детских игр Ролана, Себастьян Патен, погиб еще на пути к России: Дезире и Эмиль наконец получили страшное сообщение. И Элиана не могла ответить, что хуже: узнать жестокую правду и почернеть от горя или же ходить с призрачно-бледным лицом, на котором застыло выражение трагической отрешенности, и утешаться жалким подобием надежды.
Женщина постоянно напоминала себе, что у нее есть другие дети, в том числе второй сын Бернара, Андре, но слова оставались словами, они не могли спорить с чувствами.
Ее мир опустел, и душа была похожа на орех, из которого вынули сердцевину. Элиана жила в состоянии гнетущей неопределенности, она напоминала человека, дрейфующего на хрупкой льдине в бескрайнем океане мрака.
После гибели старшего сына Дезире сделалась более сдержанной, молчаливой, суровой, но все так же упорно трудилась, вела хозяйство, воспитывала детей. Она не выбилась из привычного жизненного ритма, и знающей об этом Элиане порой становилось стыдно, потому что сама она могла внезапно застыть, словно перед неведомо как возникшей стеной, и глядеть в пустоту, не замечая струящихся по лицу слез.
163 
