Особенно,... 
199 
Трость Дэниэла прибывший на место происшествия шериф нашел в его спальне. Судя по положению тела, Дэниэл не спускался по ступенькам, а поднимался. Сделать это не опираясь на трость ему всегда было нелегко; неудивительно, что в темноте он оступился и упал.
— Кроме того, он был слегка навеселе, — неохотно добавил Ной. — Наверное, это я виноват, что не уследил за ним…
После вскрытия, сказал Ной, тело Дэниэла перевезут в Нью-Йорк. Кое-какие приготовления к похоронам он уже сделал, но Марис должна была их одобрить. Например, он знал, что Марис захочет сама выбрать гроб, поэтому до ее возвращения даже не стал его заказывать.
Слушая его, Марис заметила только, как быстро он всем распорядился.
— Я хотел только избавить тебя от лишних переживаний, насколько это возможно, — ответил он.
Ной был очень заботлив, внимателен, услужлив до подобострастности.
Но Марис было трудно выносить его присутствие.
Поэтому она велела шоферу везти ее в городской особняк Дэниэла. Оттуда Марис позвонила одной из своих подруг и, снабдив подробным списком своих вещей, отправила ее на свою квартиру. Самой ей не хотелось без особой необходимости даже появляться там, где она когда-то жила с Ноем.
В особняке Марис обосновалась в своей старой спальне на третьем этаже. На протяжении последующих трех дней они с Максиной принимали друзей и знакомых, приходивших выразить им свои соболезнования и предложить посильную помощь. По вечерам, оставаясь вдвоем, они пытались утешать друг друга, но это у них получалось плохо. Максина винила во всем себя. Обливаясь слезами, она снова и снова повторяла, что не должна была отпускать Дэниэла одного, совершенно забывая о том, что ее присутствие вряд ли могло предотвратить несчастный случай. Марис, как могла, успокаивала Максину, но и ее совесть была неспокойна.
Она не могла забыть того, что ее отец умер примерно в то же время, когда они с Паркером занимались любовью.
Каждый раз, когда ее мысли сворачивали в этом направлении (а случалось это достаточно часто), Марис старалась отогнать от себя ощущение вины. Если она в чем и виновата, то только не в этом. Ведь Дэниэл сам настоял, чтобы она отправилась в Джорджию. Она поехала туда с его благословения. Марис отчетливо помнила, как на прощание он сказал ей, что она заслуживает того, чтобы быть счастливой, и что он ее любит. Нет, она не должна позволить угрызениям совести парализовать ее. Это роковое совпадение, и она заставит себя больше не думать об этом. Но пока эта мысль преследовала ее неотступно.
Марис раньше и не подозревала, что похороны человека, занимавшего такое заметное положение в обществе, как Дэниэл Мадерли, — дело чрезвычайно деликатное и непростое. Ее отец был старейшим представителем целой плеяды нью-йоркских издателей, и посвященный ему некролог появился не где-нибудь, а на первой полосе «Нью-Йорк тайме». Другие газеты тоже посвятили его памяти свои развороты.
Весь этот долгий день Марис прилагала отчаянные усилия, чтобы выдержать, чтобы не сломаться. Ее, одетую в черное, фотографировали при входе в собор, при выходе из него, фотографировали в соборе, у ворот кладбища, у могилы, фотографировали с мэром Нью-Йорка, с известными издателями, политиками и прочими знаменитостями, которые приехали отдать последний долг покойному. Каждый из них считал необходимым произнести небольшой спич или хотя бы перечислить многочисленные достоинства и добродетели покойного, и хотя это делалось, конечно, от чистого сердца, Марис было невыносимо слушать их. Ей искренне советовали утешаться тем, что ее отец прожил долгую и плодотворную жизнь и не страдал перед смертью. Умом Марис понимала; ей следует благодарить бога за то, что все произошло так быстро и ее отец не угасал долго и мучительно, как иные старики, но сердце ее оставалось глухо к доводам разума. Она не желала верить, что смерть вообще может быть милосердной.
Поневоле Марис прониклась особым расположением к тем, кто предпочитал молчать и старался выразить свое сочувствие лишь жестом, взглядом, коротким пожатием руки.
Но все же никто не потряс и не шокировал ее больше, чем Надя Шуллер. Марис только-только отошла от свежевырытой могилы, когда Надя подошла к ней и, пожав ей руку, прошептала:
— Мне очень жаль, Марис. Очень-очень жаль!..
При этом Марис поразила не столько дерзость Нади, посмевшей явиться в такой день, сколько мастерство, с которым она изображала глубокое и искреннее горе. Почти вырвав руку, Марис довольно холодно поблагодарила Надю и отвернулась, но отделаться от нее было непросто.
199 
