122 
Добравшись, наконец, до своей дачи, он первым делом хлопнул стакан водки и сразу же позвонил Канашу.
— Валик, — сказал он, — с этим пора кончать.
— Да, — ответил Канаш, — я с вами абсолютно согласен.
* * *
«Волга» была знакомая — та самая, на которой Илларион и Мещеряков ездили к Чеку. Мещеряков с неохотой отдал Иллариону ключи, зная, что в экстремальных ситуациях Забродов думает о сохранности машины в последнюю очередь. Для него автомобиль был не только средством передвижения, но и вообще универсальным подручным средством, которое бывший капитан спецназа использовал без тени жалости и с большой фантазией, свойственной ему во всех случаях жизни. Судя по безмятежному виду Забродова, сейчас наступал как раз такой момент, и полковник Мещеряков на секунду задержал ключи от оперативной «волги» в своей ладони.
— Ладно, ладно, — проворчал Забродов, видя его нерешительность, и ловко выдернул ключи у Андрея из пальцев. — Небось, не жену отдаешь.
— И даже не ее машину, — язвительно добавил полковник, намекая на те несколько случаев, когда Забродов брал напрокат «жигули» госпожи полковницы, всякий раз возвращая груду металлолома. — Нет, скажи, ты правда заявил этому Канашу, что всегда держишь слово?
— Старый козел, — не слишком изящно уклонился от ответа Забродов и уселся за руль, Мещеряков открыл рот, чтобы ответить, снова закрыл его и двинулся к поджидавшему его служебному автомобилю. Забродов, как всегда, провоцировал ссору, чтобы отвлечь внимание приятеля от того факта, что вызывает огонь на себя. За долгие годы знакомства полковник успел привыкнуть к этой его манере, но все равно всякий раз попадался на удочку, поневоле испытывая к уходящему на дело Забродову не пиетет, которого тот, несомненно, заслуживал, а глухое раздражение. Впрочем, подумал полковник, это раздражение тоже не назовешь беспочвенным: Илларион способен довести до белого каления кого угодно.
Открыв дверцу своей машины, Мещеряков обернулся, но Илларион уже успел запустить двигатель. Полковник увидел только пыльный багажник старенькой «волги», мелькнувший у поворота и сразу же скрывшийся за углом.
«Когда-нибудь он вот так уедет, и больше его никто не увидит», подумал Андрей. Эта мысль тоже была привычной, но в этот раз она кольнула его с неожиданной силой. Забродов держался отлично, но он не молодел, а старел, а теория вероятности в данном случае работала против него. «Невозможно без конца выходить сухим из воды. Ясно даже и ежу», — как любит иногда говорить все тот же Забродов…
Накануне вечером они снова собрались втроем — два полковника и один бывший капитан, — чтобы выпить и поговорить. Собрались, конечно же, у Забродова, поскольку из них троих он один был холостым. Вечерок получился еще тот, потому что Сорокин притащил с собой свежий номер одной из рогозинских газет и устроил читку вслух.
Когда Сорокин дочитал до конца, Илларион изумленно покрутил головой, шибко поскреб в затылке и коротко хохотнул.
— Ну, парень, — сказал он, — ну, молодец! Люблю людей с фантазией.
— Не знаю, — откликнулся Сорокин. — По-моему, он просто дурак. Неизвестно, чего он хотел, проталкивая этот материален в газету, зато знаю, чего добился.
— И чего он, по-твоему, добился? — поинтересовался Мещеряков.
— Теперь ясно, кто был его приятель, вместе с которым он напал на Аверкина. Если они теперь работают вдвоем, Рогозину не позавидуешь. Если бы я мог, я сгреб бы эту банду и посадил в каталажку…
— Но ты, естественно, не можешь, — подхватил Илларион. — Чека и Баландина ты не можешь найти, а Рогозина и Канаша не можешь посадить, потому что у тебя нет доказательств, а у них деньги и связи. Обычная история. Хочешь совет? Пойди и застрели их к чертовой матери.
— Спасибо, — скривился Сорокин. — А дальше?
— А дальше придешь к Андрею, — Илларион кивнул в сторону Мещерякова, и он по знакомству вынесет тебе со склада какой-нибудь пулемет покрупнее калибром. Обвяжешься лентами, обвешаешься гранатами и пойдешь вершить правосудие. Бомжи и вообще всякие люмпены объявят тебя вождем и будут ходить за тобой с авоськами, подбирая разные материальные блага, которые будут выпадать из тех, кого ты пристрелишь. Лафа! Какая-нибудь экзальтированная учительница с левыми взглядами пошьет для твоей армии знамя из простыни, а Зураб Церетели поставит тебе памятник на Красной площади.
122 
