82 
Павел Кудинов был, что называется, кровь с молоком, лет тридцати двух, высокий, румяный, круглолицый, с уже наметившимся брюшком, с копной красиво вьющихся длинных русых волос и с подковообразными усами, достававшими до подбородка. К этим усам не хватало только бакенбард и расклешенных снизу брюк, пояс которых, по моде семидесятых годов, располагался не на талии, а гораздо ниже. Глаза у Кудинова были серо-зеленые, слегка навыкате, совершенно кошачьи, наглые. Эти глаза то и дело встречались с глазами Рублева в продолговатом зеркале, с помощью которого водитель наблюдал за салоном автобуса. В очередной раз поймав взгляд Кудинова, Рублев залихватски ему подмигнул.
Через одну остановку пассажиров, кроме Комбата, в автобусе не осталось. Насколько было известно Рублеву, до Манолы было еще две или три остановки. Кудинов погнал громыхающий автобус, не притормаживая на выбоинах, торопясь, очевидно, для того, чтобы выиграть время на разговор. Похоже, он увидел в Рублеве потенциального работодателя и не собирался упускать шанс срубить по-легкому лишнюю пару долларов. Добравшись до конца маршрута, автобус лихо развернулся и замер возле остановочного столба, тяжело вздохнув и заскрипев изношенными тормозами. Поднятое автобусом облако пыли улетело куда-то в сторону Финляндии, рассеиваясь по дороге. Рублев проводил его задумчивым взглядом и осмотрелся.
Теперь слева не было моря, оно спряталось за длинной, поросшей соснами песчаной грядой, на обращенном в сторону суши склоне которой, вытянувшись в редкую цепь, стояли дома. Напротив остановки на склоне стоял полуразрушенный дом, оставшийся, похоже, еще от финнов: сложенная из валунов коробка, в которой только оконные и дверные проемы были отделаны узким красным кирпичом, потемневшим от времени и непогоды. Неказистые соседние домишки, построенные из двух слоев досок, промежуток между которыми был заполнен песком, словно сторонились этого осколка прежних времен – расстояние от финской развалины до ближайшего соседа было никак не меньше пятидесяти метров. Место здесь, похоже, вообще не экономили. Скудная каменистая почва не способствовала развитию огороднических инстинктов, да и то, что здесь была погранзона, тоже, видимо, сказывалось. Как бы то ни было, но справа, на противоположной стороне дороги, домов вообще не было, а простирался заросший сорняками пустырь метров на двести пятьдесят, за которым стеной стоял лес. Рублев удовлетворенно хмыкнул: более удобного места для предстоящего разговора было, пожалуй, не найти. Даже если бы разговор пошел наперекосяк и закончился печально, никакой свидетель не смог бы потом описать Рублева детально – слишком велико было расстояние до ближайшего окошка.
Он увидел, что Кудинов, сев вполоборота в своем водительском кресле, выжидательно смотрит на него. Он уже вставил в свои пухлые губы сигарету и держал наготове зажигалку. Глядя на то, как он прикуривает, делает первую затяжку и выпускает в потолок кабины густое сероватое облако дыма, Комбат поймал себя на невольной зависти. Ему вдруг стало безразлично, что случилось с Юрием Французовым и его женой, захотелось просто остаться сидеть на этом неудобном сиденье, дать Кудинову снова отвезти себя в город, сесть во вечерний дизель, добраться до Питера, разыскать прямо на вокзале толкача – его просто не может там не быть! – отдать ему все деньги, все, что у него есть, и купить дозу.
Совсем маленькую дозу, чтобы хотя бы на время обмануть себя иллюзией тепла и света в этом чужом, холодном мире…
– Ну что, так и будем в гляделки играть? – поинтересовался Кудинов, стряхивая пепел с сигареты в открытое окошко кабины. Он, казалось, плавал за своей стеклянной перегородкой, как диковинная рыбина в аквариуме, а его голос доносился до Комбата словно бы издали и тоже странно плыл, раздваивался, дробился. – Если ты голубой, то я не по этой части. Эй, мужик, да что с тобой?
Рублев вздрогнул и сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, где он и чего от него хочет незнакомый водитель автобуса. Каждая клеточка тела заходилась голодным криком, и Комбат знал, что этот голод не обманешь никакими слабыми растворами и символическими инъекциями. Его целенаправленно подсаживали на иглу, вводя лошадиные дозы героина, и любая попытка обмануть себя, подсунув пустышку воющему от ломок организму, была бы просто первым шагом к могиле. И то, что ломки теперь были скорее психологическими и почти не напоминали тот кошмар, который он пережил в тире у Подберезского, когда три дня просидел в одиночестве, прикованный наручниками к радиатору парового отопления, не имело ровным счетом никакого значения. Оступиться теперь было так же легко, как и прежде, и даже легче. Победив физическую зависимость, можно было легко уговорить себя, что один раз, одна-единственная доза, вовсе ничего не решит, не изменит…
82 
