Особенно,... 
104 
Казна Федора Степановича, надо полагать. Все эти бумажки (и многие другие, каковых здесь не имелось) одновременно обращались по Сибири, брали их, а куда денешься? Хотя предпочтение, понятно, отдавалось царским бумажкам, ими и большевики первые годы пользовались, налоги в них принимали, потом только запретили, через несколько лет.
В отдельном кармашке – тщательно обернутая в вощеную бумагу, сложенная вдвое рублевая кредитка 1898 года выпуска – прямо-таки в идеальнейшем состоянии. Ах, вот оно в чем дело – Федор Степаныч, умелец наш, как и очень многие подданные Российской империи, был суеверен…
Среди кассиров императорского Государственного банка был в свое время некий Брут, чья подпись имеется на многих кредитках. И однажды распространились стойкие слухи, что господин Брут по каким-то своим причинам покончил с собой, точнее говоря, повесился (во всяком случае, с определенного момента его подпись с денег исчезла). Ну, а во всей Европе испокон веков бытовало поверье, что кусок веревки повешенного приносит удачу. Россия, как известно, была страной дикой, и российские палачи в отличие от своих европейских коллег по ремеслу после казни веревками не торговали. А потому в России этим «кусочком веревки» и стала считаться кредитка с подписью висельника Брута. Масса народу (в том числе и люди солидные, с положением) поддались общему поветрию и носили в лопатниках старательно сберегавшиеся «брутовские» бумажки…
Пригоршня золотых монет – как приблизительно оценил Смолин, покачав их на ладони, граммов двести пятьдесят. В аптечной коробочке – упакованные в ставшую невероятно сухой и невесомой вату – полдюжины граненых прозрачных камешков, определенно бриллианты, карата по полтора-два.
В общем, все достояние Коча, сохранившееся, надо полагать, после скитаний по взбаламученной державе. Только один предмет с содержимым бумажника не гармонировал: странной формы кусочек плотного картона, походивший на квадрат, разрезанный ножницами по извилистой, прихотливой линии. На нем выцветшими синими чернилами крупно выведены цифра «семь» и твердый знак.
Настал момент, который Смолин оттягивал… Он взялся обеими руками за второй комок ткани – уже прикидывая в уме, что обнаруженный им тайник занимает примерно половину открывшегося за вынутой доской пространства. Потянул, отворачивая лицо от взметнувшейся сухой пыли. Выдернул. Отбросил.
И там, внутри, вплотную к косо опускавшейся крыше, лежал продолговатый ящичек из темного дерева длиной поболее аршина, шириной сантиметров в пятнадцать. Из простых, не лакированных, некрашеных планочек – но сработанный чертовски аккуратно, несомненно, обработанный наждаком: свет фонарика отразился от гладкого дерева, какого-то, сразу видно, благородного, уж никак не прозаического, во множестве произраставшего в России.
Когда Смолин протягивал руки, ему казалось, что он спит и видит завлекательный сон. Голова кружилась, сознание плыло. Он плохо представлял, сон вокруг или явь, на миг перед глазами все дрогнуло, поплыло…
Стиснул ладонями торцы, потянул ящичек на себя – аккуратный ящичек, не тяжелый и не легкий, соразмерный такой… Тот легко поддался. К тому времени Смолин уже разглядел на обращенной к нему стороне два плоских маленьких крючочка.
Большими пальцами рванул их вверх, порезал подушечку пальца правой, но не почувствовал боли. Внутри была плотная бумага, покрывавшая нечто, вздымавшееся семью выпуклостями. Вот ее Смолин приподнял кончиками пальцев, с величайшей обходительностью, словно был сапером и извлекал взрыватель из сложной мины.
Действительно, ящичек разделен тоненькими перегородками на семь отделений, и в каждом возвышается продолговатый предмет, опять-таки тщательно обернутый бумагой.
Запустив растопыренные пальцы в крайнее правое гнездо, Смолин осторожно потянул. Предмет подался легко. Бумага, под ней тонко выделанная замша, под ней просыпавшаяся на колени мелкая пробковая крошка, еще бумага…
Он стоял на коленях, держа обеими руками яйцо размером в два раза больше обычного куриного, покоившееся на изящнейшей подставке: вычурное кольцо, три фасонных ножки… Яйцо было покрыто причудливым узором, сразу вызывавшем в памяти нечто восточное (как и общий стиль подставки), а в крупные ячеи золотого узора проглядывала чудесная даже в тусклом свете фонаря желто-палевая эмаль, гильотинированная, то есть наложенная поверх чеканного узора по металлу.
104 
