26 
— Только молчи, Лабута! Перуном-громовержцем тебя заклинаю: молчи! — громко предупредил Захар.
— А я что, я молчу, — отозвался рыжебородый. — Токмо щей очень хочется.
— Глянь, Путята, никак дымок у тебя за овином? — углядел Малюта. — Не иначе Лада твоя баню топит!
— А тебе и завидно? — хмыкнул мужик. — Лада баба справная, не то что бесовки нынешние. Ни кожи, ни рожи, гонору и в сарай не запихнуть, а заместо работы токмо языком молоть способны. Тебе такой, как женка моя, вовек не сыскать, воробей.
— А чего это у ворот башенка белая вся? Куда старая-то подевалась?
— Может, сожгли? — неуверенно предположил Путята и тряхнул вожжами: — Н-но, пошла!
— Половцы у Творимира побывали, — запоздало сообразил Захар. — Не иначе как и сюда дошли. Дорога-то прямо сюда показывает!
Мужики, заволновавшись, принялись погонять лошадей, и обоз помчался к Сураве с такой скоростью, что Олегу пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Вперед он, впрочем, тоже не рвался. Коли деревня захвачена чужаками, то вместо щей и бани легко можно на стрелы и рогатины напороться.
К счастью, при приближении обоза ворота отворились — навстречу, едва не под колеса бросаясь, выбежали с радостными визгами бабы, дети, кинулись обнимать мужиков, стаскивать их с облучков. После первых объятий Захар спросил:
— Половцы налетали? — Веселье стихло.
— Были, были, — с разных сторон подтвердили оставшиеся в деревне мужики. — О прошлой неделе налетели, ако вихрь. Да Титок, молодец, углядел вовремя. Крик поднял, ворота запахнул, стрелы начал метать. Душегубы степные в ответ чуть постреляли, а опосля с другой стороны пошли, веревки на тын бросать начали. Один было перелез, однако же дед Славен на косу его взял. Они к воротам повертались, постреляли. У Титока стрелы кончились, он и слез. Тут половцы терем огнем закидали. Однако же дождь был, не разгорелся намет, токмо сверху обуглился. Мы на то время уж ушли, почитай. Ну, тати опять веревок покидали, перелезли тын, ворота и отперли. Влетели. Пограбили маленько, чего мы взять не успели. День и ночь стояли, и еще половину дня. Скотины кое-какой увели, погреба твой и дедовский нашли. Однако же мало чего взяли. Дом кумовской со зла запалили, однако же не перекинулся огонь, моросило тоды весь день…
— Споймать никого не споймали?
— Дир на возке с лесу с жердями аккурат ехал. Ну, как увидел половцев, так спрыгнул с телеги да к болоту побег. Там, у воды и схоронился как-то, не нашли. Токмо возок с мерином забрали. А Белоус пахал как раз. Не успел убечь. И его, и малого, что помогал, повязали…
Тут Олег почувствовал, как изнутри, сметая преграды, выхлестывается тоска, и, теряя сознание, успел только услышать собственные слова:
— На пиках этим змеям поганым токмо место…
* * *
— …всех, всех резать надо! До змееныша последнего, до самого семени!
Тоска постепенно сменялась страшной усталостью. Еще не владея своим телом, словно отнявшимся после сна в неудобной позе, Олег заметил, что уже не сидит верхом, а стоит на утоптанной площади между двумя добротными домами с выгороженными вокруг каждого небольшими огородиками и загончиками, в которых жалобно блеют овцы. Впереди открывался вид на сочно-зеленый луг, в котором по бесчисленному количеству черных луж, местами сливающихся в целые озерца, ведун без труда угадал болото. Топь тянулась километра на полтора, дальше виднелись кроны деревьев.
— Твари подлые! Гнусное отродье Коровьей Смерти! Резать, только резать, нового не ждать! — в последний раз выплюнул он слова ненависти и замолк.
— У него половцы жену и трех малых задавили, — услышал ои сочувственный шепоток, глубоко вздохнул и пошел вперед, к пахнущей гнилью вязи, уселся на одно из сваленных на берегу бревен, глядя на болото и постепенно приходя в себя после нового возвращения.
— Боль твоя велика, мил человек, тут утешить нечем, — опустился рядом с Олегом какой-то старик. — Боги не всегда успевают уследить за бедами смертных, а порой сами насылают на них испытания. И потом, кто знает, может, делом сим Мара от куда более страшной беды родных твоих уберегла? От рабства, от мук в неволе тяжкой. Такова жизнь наша, что не токмо радости, но и беды, и горе приносит. Токмо младенцы сей мир покидают, горечи нимало не испытав. Мы же, мил человек, обязаны и невзгоды переносить со стойкостью, как русскому мужу делать это надлежит.
26 
