61 
И тогда мы созвали профсоюзное собрание. Устроились на потолке и начали митинговать. На повестке дня один вопрос: «Кто пьет?» Пусть честно признается, ему за это ничего не будет! Американцы божатся, мы с Колей клянемся, что никто к бутылке не прикасался. Кто же тогда? Пушкин? Проверяем бутылку, а она уже пуста! Мы верим друг другу, но не можем понять, куда исчез спирт. Мы перебираем все мыслимые варианты, вплоть до пробития бутылки микроскопическим метеоритом, и все немыслимые, вплоть до присутствия на корабле пьющей нечистой силы, как вдруг американцы начинают, что называется, «ржать»… Совсем, как эти…
За стеной в Танькиной комнате ржут истерическим первобытным смехом.
– Что это с ними?
– Навызывались, – объясняю я. – Вызывали дух Сталина, а явился Степаняк-Енисейский.
– Пойду взгляну.
Марсианин выходит и вскоре возвращается, вводя в номер перепуганного Степаняка. Опять он не в ту дверь вошел.
– У него коньяк есть, – сообщает Космонавт.
Степаняк суетится и ставит на стол бутылку армянского.
– А закусить? – строго спрашиваю я.
И закуска есть. Из дипломата с готовностью появляется полпалки копченой колбасы; от ее запаха у меня начинает течь слюна, как у собак Павлова.
– А хлеб?
И хлеб у него есть.
Марсианин тоже принюхивается.
– Почему вы решили, что здесь с вами будут пить и закусывать? – спрашиваю я.
Степаняк-Енисейский конфузится. Марсианину тоже неловко. Он пытается телепатировать:
«Юрий Васильевич, что вы задумали? Кто этот старикашка?»
«Мой личный Трифон Дормидонтович», – как можно отчетливей отвечаю я.
«Отдайте наган! Зачем вам оружие? Вы даже не умеете им пользоваться».
«А что тут уметь? Вставил патрон – и русская рулетка готова».
Передача у марсианина получается неплохо, а вот с приемом у него худо. Из моих ответов он уловил лишь образ патрона в наганной каморе.
– Кто же на корабле спирт выпил? – напоминаю я.
– Сама бутылка. Фирма «Кока-кола» поставляла для экспедиции напитки и умышленно подсунула бутылку с поршневым двойным дном. Известный розыгрыш – вытягиваешь пробку, поршень срабатывает; бутылка пуста. А в невесомости поршень как видно сработал, не дожидаясь открытия. За этот фокус фирма уплатила крупный штраф, но реклама, реклама… – Марсианин добывает сигарету и взглядом обращается к Степаняку-Енисейскому:
«У вас спички есть?»
В этом взгляде совет: «Убирайся отсюда, пока цел!», но Енисейский не слышит, нет. Он давно потерял нюх. Он типичный не хомо сапиенс сапиенс.
Я взглядом зажигаю марсианину сигарету.
Тот поражен.
«Идите спать, товарищ генерал. У вас утром Большая Игра, а мне до утра все равно не дожить».
Космонавт медлит.
«Зайду, что ли, к вашей внучке чаю попить?» – раздумчиво спрашивает он.
«Это ваши проблемы»
«Она у вас что… дура?»
«Нет, наоборот».
«Тогда в лоб ей, чтоб не была сильно умная».
«Вот вы и займитесь».
– Пойду спать, пожалуй, – говорит марсианин, надевает шинель, и я наконец остаюсь наедине со своим личным Трифоном Дормидонтовичем.
42
Трифоны Дормидонтовичи бывают разные. Этот, например, похож на меня – лоб, лысина, седая бороденка. Мы с ним в каком-то смысле двойники, хотя это уже похоже на литературщину. Но, более того, в каждом из нас сидит свой Трифон Дормидонтович и норовит, норовит, норовит… Думаю, у каждого крупного ученого есть свой собственный Трифон Дормидонтович, много
Трифонов Дормидонтовичей. Биографии наших крупных ученых в общем-то схожи: образование в Москве или в Питере, потом галопом по Европе и Сорбоннам, и, наконец, мозговая работа до конца жизни по восемнадцать часов в сутки – работа, сопровождаемая доносами и анонимками, прерываемая руганью с правителями, арестами, инфарктами, расстрелами (ну, не расстреляют, так доведут до самоубийства, сгноят в камере или, в лучшем случае, зашлют к черту на рога), работа, увенчанная наконец никому не нужным бессмертием, – биографии наших крупных ученых, как крик души:
«Вот дураков-то!»
(Мысли у меня заплетаются, я не пил водку уйму лет, я пьян, тем лучше).
Взять, к примеру, вот этого… Вот он сидит передо мной – старенький, внушаемый, подобострастный и больной раком Трифон Дормидонтович. Жалко старичка. Прибыл на покаяние, принес мне на лапу бутылку коньяка, подсуетился, значит. Решил душу почистить и мне продать. Чтобы я его выслушал, понял, простил. Сейчас будет рассказывать биографию.
61 
