— Привычка.
Еще в начале этого разговора Рауль с тяжелою головой и стесненным сердцем присел на поросший мхом камень, положив свой мушкет на колени. Он смотрел на море, смотрел на небо и слушал голос своей души. Он не стал догонять охотников. Д’Артаньян заметил его отсутствие и спросил:
— Он все еще страдает от раны?
— Да, но он ранен насмерть, — вздохнул Атос.
— О, вы преувеличиваете, друг мой. Рауль — человек отличной закалки. У всех благородных сердец есть еще одна оболочка, предохраняющая их, словно броня. Если первая кровоточит, вторая задерживает кровотечение.
— Нет, — ответил Атос. — Рауль умрет с горя.
— Черт возьми! — мрачно проговорил д’Артаньян.
После минутного молчания он спросил:
— Почему же вы его отпускаете?
— Потому, что он хочет этого.
— А почему вы сами не едете с ним?
— Потому что не хочу быть свидетелем его смерти.
Д’Артаньян пристально посмотрел на друга.
— Вы знаете, — продолжал граф, опираясь на руку д’Артаньяна, — вы знаете, что всю мою жизнь я боялся очень немногого. А теперь меня преследует страх, непрестанный, терзающий, неодолимый. Я боюсь, что придет день, когда я буду держать в объятиях труп моего сына.
— Полноте! — сказал д’Артаньян.
— Он умрет, я в этом твердо уверен, я это знаю, и я не хочу присутствовать при его смерти.
— Послушайте, Атос, вы находитесь с глазу на глаз с человеком, про которого вы говорили, что он самый храбрый из всех, кого вы когда-либо знали, с преданным вам д’Артаньяном, не имеющим себе равных, как вы некогда называли его, и, скрестив на груди руки, вы говорите ему, что страшитесь смерти вашего сына, и это вы, повидавший на своем веку все, что только можно увидеть на свете! Ну что ж, допустим; но откуда, Атос, у вас этот страх? Человек, пока он пребывает на этой бренной земле, должен быть ко всему готовым, должен бестрепетно идти навстречу всему.
— Выслушайте меня, друг мой. Прожив столько лет на этой бренной земле, о которой вы говорите, я сохранил только два сильных чувства. Одно из них связано с моей земной жизнью — это чувство к моим друзьям, чувство отцовского долга; второе имеет отношение к моей жизни в вечности — это любовь к богу и чувство благоговения перед ним. И теперь я ощущаю всем своим существом, что если господь допустит, чтобы мой друг или сын испустил в моем присутствии дух… Нет, д’Артаньян, я не в силах даже произнести что-либо подобное…
— Говорите, говорите же.
— Я вынесу все что угодно, кроме смерти тех, кого я люблю. Только против этого нет лекарства. Кто умирает — выигрывает, кто видит, как умирает близкий, — теряет. Знать, что никогда, никогда не увижу я больше на этой земле того, кого всегда встречал с радостью; знать, что нигде больше нет д’Артаньяна, нет Рауля! О!.. Я стар и утратил былое мужество; я молю бога пощадить мою слабость; но если он поразит меня в самое сердце, я прокляну его. Дворянину-христианину никак не подобает проклинать своего бога; достаточно и того, что я проклял моего короля.
— Гм… — пробормотал д’Артаньян, смущенный этой неистовой бурей страдания.
— Д’Артаньян, друг мой, вы любите Рауля; так взгляните же на него: посмотрите на эту грусть, ни на мгновение не покидающую его. Знаете ли вы что-нибудь более страшное, чем неотлучно наблюдать агонию этого бедного сердца?
— Позвольте мне поговорить с ним, Атос. Кто знает?
— Попробуйте, но я убежден, что вы ничего не достигнете.
— Я не стану докучать ему утешениями, я предложу ему помощь.
— Вы?
— Конечно. Разве это первый случай женской неверности? Я направляюсь к нему.
Атос покачал головой и дальше пошел один. Д’Артаньян вернулся через кустарник и, подойдя к Раулю, протянул ему руку.
— Вам надо поговорить со мной? — спросил он Рауля.
— Я хочу попросить вас об услуге.
— Просите.
— Вы когда-нибудь вернетесь во Францию?
— По крайней мере надеюсь.
— Нужно ли мне написать мадемуазель Лавальер?
— Нет, не надо.
— Но мне столько хотелось сказать ей!
— Поезжайте и говорите с ней!
— Никогда!
— Почему же вы думаете, что ваше письмо будет обладать силой, которой не имеют ваши слова?
— Вы правы.
— Она полна любви к королю, — резко сказал д’Артаньян, — и она честная девушка.
Рауль вздрогнул.