Последние отзывы

  174  

— Что ж, господин де Шатобриан, — произнес Бонапарт, шагнув ему навстречу, — как видите, я вас не забыл.

— Благодарю вас, гражданин первый консул. Вы поняли, что есть люди, которые хороши лишь тогда, когда они сами себе голова.

— Я вспомнил, — сказал Бонапарт, — слова Цезаря: «Лучше быть первым в своей деревне, чем вторым в Риме». На самом деле, — продолжал он, — вам было не слишком весело у моего дорогого дядюшки среди мелочных придирок кардинала, провинциального бахвальства епископа Шалонского и немыслимых выдумок будущего епископа Марокканского.

— Его зовут аббат Гийон, — уточнил Шатобриан.

— Вы знаете его историю, — ответил Бонапарт. — Воспользовавшись сходством звучания своего имени с именем другого человека, он утверждал, что это якобы он, чудесным образом спасшись от резни в Кармелитском монастыре, отпустил грехи г-же де Ламбаль в тюрьме Ла Форс. Ни словечка правды… Как же вы проводили время?

— Старался быть живым среди мертвецов. Делал все, что обычно делают приезжающие в Рим помечтать. Рим сам по себе — мечта, греза, это особенно видно при свете луны: с высоты Тринитаде-де-Монте подернутые дымкой далекие городские постройки кажутся набросками художника, сделанными с борта корабля. Ночное светило, этот шар, слывущий полноправным миром, катит свои бледные пустыни над пустынным Римом. Оно освещает улицы, где не слышны шаги прохожих, безлюдные дворы, площади, сады, монастыри, обители немые и нежилые, словно портики Колизея. Я спрашивал себя, что происходило здесь в этот же день и час восемнадцать столетий назад. Какие люди вступали под сень этих обелисков, некогда отбрасывавших тень на пески Египта! Нет уже не только древней Италии — исчезла и Италия средневековая. И все же вечный город хранит еще следы этих двух Италий: если Рим нового времени являет нашему взору собор Святого Петра и его шедевры, Рим древний противопоставляет ему свой Пантеон и его руины; если один призывает с Капитолия своих консулов, то другой приводит из Ватикана своих пап. Тибр течет меж двух славных городов, равно повергнутых во прах: Рим языческий глубоко и безвозвратно погружается в свои могилы, а Рим христианский медленно, но верно опускается в свои катакомбы^[157].

Во время этого поэтического описания Рима Бонапарт был погружен в раздумье, уши его слышали, что говорит поэт, но глаза смотрели гораздо глубже.

— Господин де Шатобриан, — произнес он, — попади я в Рим, особенно будь я секретарем посольства, я увидел бы не Рим Цезаря, Диоклетиана, Григория Седьмого; увидел бы не только наследника шестисотлетней истории, колыбель Римской империи, то есть самой большой империи, какая когда-либо существовала. Я увидел бы там жемчужину Средиземноморья, чудесное, уникальное, божественное место, перекресток цивилизаций всех эпох и всех стран, зеркало, в котором отражались поочередно Марсель, Венеция, Афины, Константинополь, Смирна, Александрия, Сирена, Карфаген и Кадикс; вокруг него расположились три части Старого Света, Европа, Африка и Азия, в каждую из которых можно добраться за несколько дней.

Благодаря этому человек, который правит в Риме и в Италии, может попасть всюду; через Рону в сердце Франции, через Эридан — в сердце Италии, через Гибралтарский пролив — в Сенегал, на мыс Доброй Надежды, в обе части Америки; через пролив Дарданеллы — в Мраморное море, на Босфор, в Понт Эвксинский, а значит — в Татарию; через Красное море — в Индию, Тибет, в Африку, в Тихий океан, а значит — в бесконечность; через Нил — в Египет, Фивы, Мемфис, на остров Элефантину, в Эфиопию, в пустыню — а значит, в неизвестность. Готовя великие завоевания будущего, которые превзойдут и подвиги Цезаря и Карла Великого, язычники селились вокруг этого моря. Христианская община росла какое-то время на его руках. Александр, Ганнибал родились на его берегах. Возможно, когда-нибудь скажут: там родился Бонапарт. Эхо в Милане отзывается словом «Карл Великий», в Тунисе эхо звучит как «Людовик Святой». Арабские набеги образовали поселения на одном из берегов; во время крестовых походов был заселен другой берег. В течение трех тысяч лет здесь развивалась цивилизация. Восемнадцать веков над ней господствует Голгофа!

А если бы вы вернулись в Рим, я бы решился вам сказать: «Господин де Шатобриан, довольно поэтов, мечтателей, философов, которые смотрели на Рим так же, как вы; настало время практического человека, который не станет погружаться в грезы о самом городе. Он оглядится вокруг и увидит необъятные горизонты. С городом, дважды бывшим столицей мира, больше нечего делать; нужно что-то делать с огромным пространством вокруг Herd, которое зовется морем». Если бы я когда-нибудь правил в Испании, как правлю ныне в Италии, я закрыл бы Гибралтар для Англии, построил бы цитадель далеко в океане. Так что, господин де Шатобриан, Средиземноморье не было бы больше морем, оно стало бы французским озером.

  174