Особенно,... 
76 
— Как вы собираетесь дальше справляться со своими проблемами, господин Хайгерер? — поинтересовалась Штелльмайер.
Вероятно, это был самый лучший ее вопрос за время слушаний, даже если он и прозвучал несколько цинично.
— У меня много друзей, — солгал я.
Ей понравились мои слова.
— Я настоятельно советую вам воспользоваться услугами профессиональной психологической помощи, — сказала судья. — Вам следует проработать этот травматический опыт. Вы должны избавиться от неоправданной строгости к самому себе, научиться прощать себя.
Она растрогалась до слез.
— Буду стремиться к этому, — кивнул я, чтобы скорее закончить разговор.
— Надеюсь, вскоре снова увидеть вас здесь в качестве судебного репортера, — добавила Штелльмайер.
Славная женщина, она не почувствовала, как гадко это прозвучало. Я улыбался.
— Судебные слушания объявляю закрытыми, — провозгласила Штелльмайер.
Зал разразился аплодисментами. Никто не протестовал. Очевидно, Хельмут Хель уже вышел на пенсию.
В последующие часы я давал интервью, подставляя свою кровоточащую душу рентгеновским лучам СМИ. Я не уставал повторять, что обязан освобождением замечательному адвокату, — который сейчас сиял, словно светлячок, развалившись перед камерами, — и справедливому суду. На все вопросы, начинающиеся со слова «почему» и касающиеся моего признания, я реагировал бессмысленной улыбкой. Каждый журналист интерпретировал ее по-своему, поэтому я удовлетворил их всех. В этом состояло наше своего рода негласное соглашение.
Вскоре появился служитель здания и объявил, что пора закрывать зал. Даже врач устал щупать мой пульс. Друзья, которые любили меня за то, что я стал знаменитым и успешным и ловко выкрутился на суде, хлопали меня по плечу, желали всего хорошего и угрожали скорейшими свиданиями за кофе и пивом в том или ином заведении на свободе.
Томас поинтересовался, что он еще может для меня сделать.
— Ничего, спасибо, — ответил я, — теперь все будет нормально.
Мне стало жаль его. Теперь ему предстояло, как и всем, снова изо дня в день улаживать свои проблемы. Когда меня, наконец, оставили в покое, я тоже пошел. Куда? Я знал лишь одну дорогу, и она вела в камеру, но на нее я только что потерял право. Меня лишили моего места лишения свободы. Тем самым меня, убийцу, довели до последней стадии апатии.
В тюремном корпусе меня поджидал сюрприз в лице молодого председателя коллегии присяжных. Мы холодно пожали друг другу руки. Его звали Михаэль Фабиан, и он работал учителем в школе для трудновоспитуемых подростков.
— Я верю вам и считаю вас убийцей, — сказал он.
— Знаю, — произнес я, — но какое это имеет теперь значение?
Не улыбнувшись на мои слова, он поинтересовался, зачем я сделал это.
— Слишком поздно, — ответил я. — Я был готов обнародовать свой план и тем самым поставить на нем крест. Однако кто-то выкрал из ячейки в камере хранения мои вещественные доказательства.
— Выкрал? — удивился он. — Кто же?
Мне показалось, что он прекрасно знает ответ на данный вопрос. Однако я сразу понял, что ошибся. Он работал учителем в школе для трудновоспитуемых подростков и был хорошим человеком. И он в отличие от меня сохранял способность мыслить логически. В этом состояло его преимущество.
— Похоже, кто-то узнал код, — предположил я и добавил: — Что в принципе невозможно.
— Вы никому его не сообщали?
Я покачал головой:
— Я действовал в одиночку.
— Уверены?
Нет лучшего вопроса, чтобы заставить человека засомневаться. Тем не менее я кивнул.
— Кто мог быть заинтересован в том, чтобы уничтожить ваши доказательства?
— Никто.
— Точно?
Черт возьми, я просто убежден в том, что теперь это не имеет никакого значения!
— А кто устроил спектакль с убийством по просьбе жертвы? Откуда взялись свидетели? Кто состряпал переписку по электронной почте? — продолжил допытываться он.
Михаэль Фабиан задавал сложные вопросы. Я не знал, с какого конца мне подобраться к решению загадки. В хорошем детективном романе мы с ним, дружно взявшись за дело, распутали бы этот клубок.
— Мне пора, — сказал я.
На прощание он крепко пожал мне руку.
— Мне кажется, я догадываюсь, что хранилось в той ячейке, — заметил он.
— Вряд ли вы ошибаетесь, — проговорил я.
Никто из нас ни разу не улыбнулся. Мы уважали друг друга.
76 
