И снова город. Но не такой, как первый, на этот раз вместо маленьких домов — большие, целое море больших домов. Среди них — чайная или что-то в этом роде. Заведение напоминало скорее арабское, нежели европейское кафе или паб. Мужчина пил с дьяволом. А между ними, словно рыба на разделочной доске, лежала девушка. Рядом наготове ножи. Дьявол — это было видно отчетливо — пододвигал мужчине деньги. На этот раз девушка была не обнаженной, но выглядела еще более беззащитной в коротком дешевом платьице. Выражение лица было недоуменным и испуганным.
С этого момента на рисунках изображался один сплошной кошмар. Джек видел девушку, прикованную цепями, в аду, окруженную пляшущими чертями, выдумывавшими все новые и новые мучения. Временами лицо Джека наливалось кровью, на рисунках появлялись все более и более пугающие детали, которые потом, словно в приступе ярости, были закрашены угольным карандашом, так что первоначальный рисунок был виден лишь схематично. Кое-где карандаш протыкал бумагу — с такой силой вела его Глория. Джек буквально чувствовал ее боль и отчаяние.
Наконец после всех этих ужасающих рисунков появился другой: девушка спала на берегу, между ней и дьяволом лежал океан. Но с другой стороны пляжа ждали новые чудовища. На следующих рисунках изображалась новая одиссея по аду. Джеком овладело смятение, когда он увидел обритую голову девушки, от рисунка к рисунку все больше напоминавшую череп мертвеца. На последних листах черт лица девушки разобрать было уже невозможно, остались одни кости и пустые глазницы. Девушка, изображенная в виде скелета, была одета в темный костюм и застегнутую на все пуговицы блузу. Она наконец-то поднималась на корабль и снова смотрела в сторону острова, который угадывался еще на первом рисунке.
Глория взяла Джека в свое путешествие.
— Ты с ума сошла! — Резкий голос Глории доносился из салона, когда Джек спускался вниз на следующее утро.
Девушка стояла перед Гвинейрой — очередной неприятный и слишком эмоциональный спор между бабушкой и правнучкой, который совершенно не нужен был Джеку именно сегодня. Впрочем, вопреки обыкновению Гвинейра не стала отвечать ей той же монетой. Она спокойно восприняла слова Глории — или, точнее, сдержанно. Джек с удивлением отметил, что мать одета в костюм для верховой езды, а на плече у нее висит седельная сумка.
— Она собирается ехать на высокогорье! — крикнула Глория, увидев спускающегося по лестнице Джека. Девушка была настолько взволнована, что даже не думала о рисунках. Не обратила внимания на его покрасневшие от бессонницы глаза. — Твоя мать собирается ехать на высокогорье и возвращать овец.
Гвинейра с достоинством оглядела обоих.
— Не пытайся выставить меня сумасшедшей, Глория, — спокойно произнесла она. — Я ездила на высокогорье чаще, чем вы оба, вместе взятые. Я точно знаю, что делаю.
— Ты собираешься ехать одна в предгорья Альп? — удивился Джек. — Ты рассчитываешь в одиночку справиться с десятью тысячами овец?
— Трое оставшихся пастухов-пакеха поедут со мной. И сегодня ночью я была у Марамы…
— Что ты сказала? Ты ездила ночью в О’Киф-Стейшн и разговаривала с Марамой? — воскликнул Джек. Слова матери не укладывались в голове.
Гвинейра грозно сверкнула глазами.
— С тех пор как ты вернулся с войны, Джек, тебе много чего не хватает, но до нынешнего дня со слухом вроде бы было в порядке. Ну да ладно, я повторю: я говорила с Марамой, и она пообещала прислать к нам трех своих сыновей. Ей все равно, что скажет на это Тонга. Может быть, присоединится еще кто-то, я предложила двойную оплату. А теперь мне пора. Я возьму Кередвен, Глория, если ты не против. Она наиболее тренированная лошадь.
Джек, казалось, все еще был в трансе.
— Глория права, ты сошла с ума… — Он никогда еще не разговаривал с матерью таким тоном, но намерение Гвинейры он воспринимал как ненормальное. — Тебе уже за восемьдесят. Ты больше не можешь возглавлять перегон скота!
— Я могу делать то, что должна. Я допустила ошибку, и теперь я ее исправлю. Обещают снегопады, животных нужно вернуть. А поскольку никто на это больше не способен…
— Мама, прекрати, поеду я. — Джек выпрямился. Только что он чувствовал себя усталым и обескураженным, но Гвинейра была права: делаешь то, что должен. И он не мог позволить, чтобы дело всей жизни его родителей — и наследство Глории — погибло в метели.