Особенно,... 
139 
— Я видел, как Диокл передал тебе какую-то записку, — проговорил старик своим обычным непреклонным голосом. «Как всегда, он держит меня на расстоянии», — грустно подумал Марк.
— Дурные вести, отец. Это была «любовная записка» от Вейенто, — Вейенто был самым опасным из Сенаторов, советников Нерона, безжалостным интриганом, подкупавшим наушников и шпионов богатыми дарами. — Похоже, что суд над тобой будет тайным, а судьями выступят пять наиболее приближенных советников Императора.
Для самого Марка это известие было сокрушительным ударом, ему казалось, что он не сможет пережить смерть отца, задушенного тайно в какой-нибудь скрытой от посторонних глаз комнате, где он не сможет возбудить гнев людей к своим убийцам или народную жалость к себе, невинной жертве.
— Вейенто пишет, — продолжал Марк, — «Я не такой бесчувственный, как всем кажется, поэтому твоя казнь будет публичной, раз уж сам суд должен состояться за закрытыми дверями».
Юлиан ничего не сказал, его напряженный взгляд был прикован к одной точке, как взгляд сокола.
— Я хочу помешать свершиться этой несправедливости, отец. Вейенто наверняка имеет за душой что-то такое, что он боится вынести на публику, перед Сенатом. Я хочу выведать его тайные делишки и разоблачить мерзавца перед Нероном.
— Бесполезно! Этот скользкий пронырливый угрь имеет беспрепятственный доступ к Императору и может напеть ему на ухо все, что угодно. Что бы ты ни сказал, он обернет это против тебя.
Отчаянное, угрюмое смирение отца начало не на шутку тревожить Марка.
— Вейенто прислал эту записку только для того, чтобы позлорадствовать над нами? — спросил Юлиан-старший, глядя на сына.
— Нет, не только… Они внесли еще кое-какие дополнения в обвинение.
— Какие же?
— Теперь они утверждают, что ты намеренно вооружал войско Видо, задумав обратить его мощь — когда подойдет время — вместе с другими варварскими ордами против Рима, — ответил Марк, держа в руках свиток с полученным посланием.
— Что за неслыханная чушь! — воскликнул отец с возмущением, выходя наконец из состояния летаргии, и вырвал послание из рук Марка. Он долго глядел на него, по-видимому, не в силах прочесть, руки старика дрожали. Затем быстро пробежав свиток глазами, он отвернулся в сторону, на лице его отразилась такая мука, какую испытывает, пожалуй, только тот, на чьих глазах замучили любимого человека. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо и прерывисто от внутреннего волнения, вызванного гневом и негодованием.
— До сих пор я считал, что имею дело, если и не с достойным противником, то, по крайней мере, с противником, пребывающим в здравом уме. Но теперь я знаю, каков мой противник! Так пусть же они загорают при луне и называют капусту селедкой. Я не стану отвечать на их наветы. На некоторые оскорбления не стоит отвечать еще и потому, что сам ответ на них оскорбляет невинного человека.
— Но на подобные вещи надо отвечать! Потому что твои враги истолкуют твое молчание как вину!
— Ты знаешь, мне с некоторых пор совершенно все равно, как именно они истолкуют мое молчание!
Старый Юлиан долго смотрел сквозь дверной проем на низко нависшие свинцовые тучи, и Марк заметил, как выражение горечи исчезает с его лица, уступая место полной безоговорочной покорности. Казалось, Сенатор отринул одну за другой все обязанности перед обществом, — свой долг, свои упования, свою веру, и теперь перед Марком сидело беззащитное дитя, свободное, но и обреченное на гибель.
И как бы подтверждая свое полное перерождение, отец вдруг заговорил мягким доверительным тоном, поразив Марка необычайной интонацией своего голоса.
— Знаешь, Марк, мне совершенно не нравится то, что ты сделал с этим домом… но, я должен признать, ты обладаешь мужеством и великодушием. Ты докапываешься до истины там, где другие даже не пытаются ее искать. То, что ты постарался предпринять для спасения Изодора, делает тебе честь. Поэтому если тебе суждено умереть из-за своего великодушия и милосердия, значит, наши времена не стоят того, чтобы жить в них и жалеть об утрате такой жизни.
Марк был поражен словами отца. Он всегда считал, что отец относится к нему, как к созданию довольно легкомысленному, от которого ничего кроме неприятностей ждать не следует, и чьи бунтарские настроения несерьезны. И теперь, слыша речи своего отца, он испытал облегчение, смешанное с грустью, ему было жаль тех лет, которые Юлиан-старший провел вдали от него. Однако слова отца встревожили его тем, что были похожи на полное умиротворения прощание перед смертью. Отец неловко растроганно похлопал ладонью по руке Марка.
139 
