Особенно,... 
82 
— Орнитоптер. Положи на стол. Сейчас.
Я достал шкатулку с мелким инструментом и шелковым шнуром. Отрезав четыре куска примерно равной длины, я продел их в петли на крыльях. Собрал крестовину. Уравновесил модель. И только после этого закрепил цепочку. Теперь крылья шевелились, кабина же пилота с крохотным человечком — и намаялся же я его вырезать — оставалась неподвижной.
— Забавно, — оценил Персиваль, нежно касаясь модели. — Дай? Я не знал, что ты и игрушки мастеришь.
— Это не игрушка, это модель. Люди могут летать.
— И летают, я слышал. И видел.
— Цеппелины? Это совсем другое! Это как… как ехать на почтовом дилижансе, хотя можно и верхом.
— Верхом быстрее, — согласился Персиваль, принимая модель.
Да не в одной быстроте дело! А в том, что можно подняться в воздух самому. Попробовать на вкус ветер. Поглядеть на землю с высоты птичьего полета. Да и вообще ощутить свободу, которая невозможна в привязке к тверди земной.
Персиваль лишь хмыкнул, поднимая модель над столом.
Великий итальянец с одобрением смотрел на то, как прототип моего орнитоптера летает по мастерской. Персиваль входил во вкус. Он заставлял аппарат шевелить крыльями то быстрее, то медленнее, и тогда устремлял его к полу, имитируя падение. В последний миг спасал, выводя в крутой вираж, и тогда крылья распрямлялись и выгибались парусами.
Пожалуй, следует подумать о том, как упрочить конструкцию.
— Ты смешной, — сказал Персиваль, останавливая орнитоптер над бутылкой. — Ты хочешь сделать летательную машину, и не хочешь поверить, что твой брат тебя убьет.
— И почему я смешной?
— Потому, что нормальные люди или не люди легко бы поверили во второе, а первое назвали бы невозможным.
— Значит, хорошо, что я ненормальный.
— Пожалуй, что так, — Персиваль, широко улыбнувшись — пары зубов у него не хватало — протянул модель. — Держи, а то поломаю.
Я покачал головой.
— Оставь себе.
Эмили нравилось то, что я делаю, хотя орнитоптер даже она считала безумием.
— За фантазии? — предложил Персиваль, поднимая стакан.
— И за беспочвенность подозрений.
Ульрик не стал бы желать моей смерти. Наверное.
Тот вечер закончился закономерно, точнее я так предположил, проснувшись около полудня с больной головой и дурным вкусом во рту. Кто-то — полагаю, Персиваль — заботливо укутал меня покрывалом, причем так, что освободиться получилось не сразу. У кровати стоял кувшин с водой, а из-за рамы зеркала выглядывал сложенный вчетверо лист, из которого вывалился еще один лист, несколько более грязный и ко всему украшенный отпечатком большого пальца.
Прочесть получилось раза с третьего.
"Твая американка сказала что верно до бала не паявится. Письмо отдаст.
П.С. Бабу мог бы не впутвать.
Еще П.С. Учись пить.
Персиваль"
Второе послание было неряшливей и бессмысленней первого.
"Последнее П.С. Теткам сказал что бурбон спер ты. Не сдавай.
Персиваль"
Наверное, в этом месте я должен был испытывать муки стыда, но вместо этого испытал муки жажды и острое желание вернуться в постель. Что я, собственно говоря, и сделал. И снова засыпая, подумал, что уже не горюю по Ольге. Ну или почти не горюю.
Во сне я получил еще одно письмо. Оно источало аромат нарциссов и упорно сопротивлялось прочтению. Я вглядывался в желтую бумагу до ломоты в глазах, но мог разглядеть лишь одно слово: "Дориан". Оно вдруг растянулось, выплеснув лиловые нити чернил, и заполонило собой весь лист.
До-ри-ан. Дориан. Дориандори-андориандо…
А потом письмо сложилось, превращаясь в бабочку с кружевными крылами. Бабочка заглянула мне в глаза и сказала:
— Помоги.
Я слетел с кровати.
— Глава 32. О балах и встречах
Минди всей душой ненавидела балы. Нет, конечно, оно и забавненько, ежели со стороны поглядеть, но только со стороны! И хорошо, если сторона эта будет далеко-далехонько, и плохо, когда приходится стоять посеред залы, отчаянно давя зевки — вот же приспичило в самый-то не подходящий момент — и веером вертеть. У кузин самоназваных оно на раз получается, ну так их с детства дрессировали, а у Минди руки большие, неуклюжие. И с клавесином у нее не выходит.
И вообще жизнь не задалась.
Неприятности начались еще вчера, когда тетушка Летиция — какая она к прощенным ангелам тетушка? — заявилась в комнату и принялась выговаривать. Дескать, не положено приличной девушке пропадать из дому, да еще и без гувернантки… Она зудела и зудела, как комар над жабой, и вздыхала, и приговаривала, а сама-то глазенками так и шарилась по комнате, выискивая чегой-то.
82 
