Особенно,... 
145 
Райдо сносил визиты врача молча.
И к опиумной настойке не прикасался.
И запрещал входить в комнату всем, кроме Кейрена.
— Заходи, младшенький, — ворчал он и пытался улыбнуться. Но сшитое из лоскутов лицо не поддавалось, и улыбка выходила кривой. — Расскажи, чего в мире творится. Выпить налей.
Пил он много, и отнюдь не вино, но никто, даже мама, не смел упрекнуть его в прискорбном пристрастии. Кейрен попытался однажды, но остановился, заметив, как полыхнули и погасли синие глаза Райдо.
— А что мне еще остается, младшенький? — Райдо поерзал, пытаясь сесть в постели. Неловко задел подушку, и она упала на пол. А Райдо наклонился было за ней, но оскалившись, отпрянул.
Больно.
Ему каждую минуту больно.
И наверное, зря он отказывается от опиума, способного хотя бы ненадолго облегчить эту боль. Он и сам понимает, оттого взгляд то и дело задерживается на узком флаконе, заткнутом крышкой.
— Я могу… — Кейрен поднял подушку и взял флакон.
— Ничего ты не можешь, младшенький, — Райдо все-таки сел, упираясь затылком в изголовье кровати. — И никто не может.
Кейрен поставил флакон на место.
— Сядь.
Сел.
— Ты такой же послушный, как и был. Хоть что-то не меняется. Может, и к лучшему, что не меняется… чушь несу?
— Немного. Мама… беспокоится.
— Знаю. Мне жаль, — глаза Райдо слезились, и он раздраженно смахивал слезы. — Но лучше пусть там беспокоится, чем… видит меня таким. Завтра уже выйду.
Он и вправду быстро вставал на ноги и спускался к завтраку, занимал свое обычное место за столом и долго, раздраженно ковырялся в тарелке. Ел же мало, и порой Кейрену казалось, что брат лишь заставляет себя есть, что с куда большей охотой он бы позволил себе сдохнуть от голода, или отравиться солодовым виски, или просто умереть, сдавшись.
Но держался.
— Скажи, что в няньках я не нуждаюсь.
Райдо раздражался. От боли? От заботы, которая подчеркивала его немощность? Или от понимания, что без этой заботы он не выживет? Или просто от знания, что и с нею он не выживет?
— Вижу, сообразил, — он протянул Кейрену пустой стакан, велев: — Плесни еще. И не жалей.
Бутылки с виски стояли на столике, заслоняя полупустой флакон с опиумом.
— Иногда, — Райдо заметил взгляд, — моих сил не хватает. Я… трус.
— Нет.
— Трус, младшенький, иначе решил бы вопрос раз и навсегда. А я тяну. Знаю, что эта штука не остановится, пока не сожрет меня полностью. Что раз от раза будет только хуже, и терплю. Чего ради? На что надеюсь?
На чудо.
И мама, которая смотрела на Кейрена с такой надеждой, и остальные… и даже отец, появлявшийся в доме редко, старательно обходил в разговорах опасные темы. А Райдо умирал. Медленно. Мучительно. Живое железо боролось в нем с творением альвов. Победит ли?
Сомнительно.
И когда Райдо захотел уехать, его не стали задерживать. Правда, мама опять плакала, а он хмурился, ворчал, что давным-давно вырос и хочет пожить самостоятельно. Что если ему пожаловали усадьбу, то надо хотя бы взглянуть на владения. И вообще, он ничего, кроме войны не видел, а усадьба, говорят, красивая. Там яблони по весне цветут… и матушка, если пожелает, сможет Райдо навещать.
Он и писать обещал.
Сдержал слово. Письма приходили еженедельно, серые конверты, запечатанные сургучом. Внутри — серые же листы бумаги, несколько строк, выведенных аккуратным почерком, правда, буквы крупные, потому как Райдо тяжело управляться с пером, а самописцев он не признает принципиально.
Всегда одно и то же.
Стоит хорошая погода. Чувствую себя отлично.
Скучаю.
Иду на поправку.
Вежливая ложь, в которую мама верит. А Кейрен не смеет разрушать эту веру, да и она сама, невзирая на вежливые приглашения — а Райдо в каждом письме зовет ее погостить — не спешит заглянуть в «Яблоневый дол». На расстоянии верится легче…
— Эй, — Таннис погладила щеку. — Я не то спросила, да?
— То.
Кейрен сдавил ее, понимая, что причиняет боль, но не способный отпустить. Она же не стала вырываться, обвила руками шею, коснулась волос.
— Забавный ты.
— Чем?
— Просто… то улыбаешься, притворяешься, что тебе весело, то вдруг думаешь о чем-то… и со мной вот разговариваешь.
— А не должен?
145 
