49 
Винга говорила, что сейчас, когда он живет в Элистранде, она чувствует себя в большей безопасности. Но… само собой разумеется она еще больше ощущала бы себя уверенной, если бы он жил в главном доме.
Хейке ничего не отвечал на это. Он знал, что это невозможно. Правда, сейчас ему трудно было определить, какой точки зрения придерживается Винга: испытывает все еще отвращение ко всему, что зовется эротикой, или то было естественное мимолетное чувство, испытанное ею. Но он не осмеливался спросить, а она ничего не говорила. Однако он знал, что сам он будет испытывать большие трудности, держась вдалеке от нее. Долгие годы воздержания начали подтачивать силу его сопротивления, особенно потому, что он каждую минуту испытывал боль страстной тоски, находясь не рядом с ней, она же с каждым днем становилась все более зрелой женщиной.
В тот вечер Хейке не мог заснуть. Он знал, что Снивель приехал домой после обеда. Он видел его экипаж, когда тот проезжал по дороге.
Его первым ощущением была неприязнь или, проще говоря, ненависть. Затем пришло чувство беспомощности, сознания того, что он ничего не может предпринять против этого всесильного пугала.
Он кое-что все же сделал! Во-первых, когда увидел, что Снивель возвращается домой, он по-настоящему представил себе, что сейчас происходит в Гростенсхольме, и вздрогнул. У него и у Винги воспоминания о той ужасной весенней ночи неделю тому назад в какой-то степени притупились. Сейчас, прохаживаясь из угла в угол в своем маленьком элистрандском домике, он не мог ясно решить, было ли все это миражом, галлюцинацией или произошло на самом деле.
В Элистранде царила тишина. Он знал, что работники поместья, сменяя друг друга, наблюдают за двором из окон. Знал также и то, что огромные собаки бегают во дворе между строениями за изгородью. Луна сейчас была на исходе и почти не светила. Ночь была темная, такая, какие часто бывают весной.
Больше всего ему хотелось пойти к Винге и поговорить с ней о событиях той ночи, услышать ее мнение. Они словно бы не хотели говорить об этом, избегали разговора, как будто эта тема была запрещенной… Но Винга спала. И он не может пойти в ее спальню, ведь никто не знает, чем может закончиться такой визит. Она больше не была столь бесстыдной и безответственной в своих высказываниях об их отношениях, она больше не приставала к нему. А он!.. Он болезненно переживал ее молчание, объясняя его тем, что она потеряла к нему интерес. Столь непоследовательным он был, он, который так нудно и грубо упрекал ее за порывистость! О, как сейчас ему этого не хватает!
Конечно, называть его нудным и грубым глупо. Хейке только нес большую ответственность за это дитя. Но он любил ее, не мечтал ни о чем ином, кроме отдыха в ее объятиях и возможности доказывать ей свою любовь, рассказывать ей обо всем, что жгло его душу. Поэтому его и удручало то, что он обязан быть строгим, морально более сдержанным и старшим из них двоих.
Нет, к ней он пойти не имеет права. Это будет конец. Сопротивляться он больше не сможет! Хейке вздохнул и вышел на крыльцо.
Тут же вблизи раздалось рычание.
— Спокойно, спокойно, это я, — произнес он своим глубоким, теплым голосом.
Две собаки подошли и лизнули его руку. Он немного почесал их и прошептал какие-то таинственные слова. Так он просил их продолжать нести охрану.
Мгновение он постоял, дыша атмосферой ночи. Она была холодной и как бы сдержанной. Он не ощущал в ней ничего необычного, не то, что той ночью, когда атмосфера была наполнена дрожью, ужасом и ожиданием. Сейчас же ожиданию пришел конец, весна работала старыми, известными методами на земле, на деревьях, на траве, на пашне. Он прошел к другому дому, подошел к окну и тихонько произнес:
— Миккель, никакой опасности нет. Это я, Хейке. Я немного прогуляюсь. В течение часа возвращусь.
Внутри дома кто-то тихо ответил.
Он ведь не хотел, чтобы его застрелили, и тем более свои люди!
По главной дороге Хейке не пошел: вдруг там находятся люди Снивеля. Он двинулся снова к опушке леса. Боже, как он ненавидит то, что ему приходится ходить крадучись по своей родной земле. Они должны, обязаны заставить Снивеля уйти. Об ином и думать нельзя. Но в глубине сердца у него возникло неприятное чувство при мысли о том, что они сделали.
Он попытался оправдать себя. Они же попробовали уже все, абсолютно все! К насилию они прибегнуть не могут. Неужели глупо захотеть вынудить испугом убежать отсюда человека, у которого нет права находиться здесь? Не мягкая ли это форма нападения? Однако его снова охватили угрызения совести: но ведь людей можно пугать по-всякому, не так ли?
49 
